– Завтра? – спросила Наташа.
– Может быть. Иди. Спасибо.
Наташа кивнула и ушла.
– Ваша домработница? – спросила сестра Убийволка.
– Нет. Соседка. Вы хотя бы сказали, как вас зовут…
– Анастасия.
– А Настя – можно?
– Можно.
– Может быть, сядете? Чаю хотите?
– Я к вам по поручению.
– Опять?
– А вы думали я просто так пришла?
– Ну, мало ли. Может быть, вам опять что-то неправильно нарисовали, надо помочь…
– Брат очень просит вас приехать.
– Сейчас?
– Да.
– Что-то случилось?
– Какое-то дело у него к вам. Сам он не может, заболел. Очень просил. Туда и обратно на такси.
Сараев почесал голову и вздохнул.
– Видите ли, Настя, по правде говоря, мы ведь с вашим братом не так уж близко знакомы… – начал он и тут вспомнил про бинокль. Вот же дернул его черт вести тогда Убийволка к себе домой! Можно было, конечно, прямо сейчас вернуть бинокль и отказаться от поездки, но как-то слишком уж грубо это выглядело бы.
Настя – прямая, спокойная – ждала, сжимая руками ремешок висевшей на плече сумки. С косметикой, которой, впрочем, было совсем чуть-чуть, она, по сравнению с первым приходом, заметно похорошела, и на каблуках, в короткой юбке под легким расстегнутым плащом казалась еще стройней.
– Хорошо, – сказал Сараев. – Поедемте. Далеко ехать?
– Поселок «Большевик».
– Ого!
– Я подожду на улице.
Когда он вышел, весь переулок, от перекрестка до перекрестка, уже почти сплошь был в тени и кое-где в окнах первых этажей горел свет. После недавних дождей по мостовой вдоль тротуаров тянулись узкие черные лужи, присыпанные зелеными и желтыми акациевыми листьями. Сестра Павла стояла на той стороне солнечной Колонтаевской и, завидев Сараева, выбросила вперед руку, так что когда он подошел, его ждала машина с распахнутой передней дверцей.
По дороге Насте надо было зайти в Греческую церковь, поэтому пришлось ехать через центр. Двигались рывками, то и дело увязая в пробках. Впрочем, затянутость маршрута сполна окупалась чудесными видами южнорусской городской осени. «Самые-самые дивные дни, если уже не часы…» – думал Сараев, глядя по сторонам и время от времени жмурясь, чтобы порадоваться, как в детстве, дробному мельканию света за сомкнутыми веками. Вместе с тем было, как всегда, что-то неизъяснимо грустное в этом октябрьском предвечернем освещении, в смиренной вытянутости теней, в завораживающем сочетании небывало прозрачного воздуха с неряшливой нарядностью скверов, где каждое дерево было как будто окутано едва заметной дымкой осенней усталости. И даже в сухой отчетливости уличных звуков слышалось что-то безутешно-прощальное.