Современная польская повесть: 70-е годы (Билинский, Кавалец) - страница 28

Вечером пришло письмо от брата из Москвы. Знавший уже его фамилию портье спросил, где он так хорошо научился говорить по-польски. — Вы говорите, господин следователь, как здешний житель. — Бабка была полька, мой дорогой — ответил он. В детстве обе бабки яростно за него боролись. От той, которая умерла первой, он унаследовал знание языка и ничего больше. — Кроме того, мне хорошо даются языки… — Это была правда. Сколько раз это позволило ему понять то, чего, не преодолев языкового барьера, он не смог бы понять. В поезде, в коридорах суда, в ресторане. Но ни разу не поймал себя на ощущении близости, родства. Напротив, усиливалось чувство отчужденности. Он знал: так будет всегда, даже если он поселится в этих краях. Может, пожив здесь некоторое время, он смог бы объяснить причину этого. Его удивляло, что к этому ощущению примешивалась еще и неприязнь. Он не вскрывал конверта. Знал, каково будет письмо: краткие новости о здоровье знакомых и описание адвокатской деятельности брата. Сняв пиджак, он бросился на кровать. Лежал, подложив руки под голову, и смотрел на ползущую по потолку полоску света — проникший сквозь стекла луч заходящего солнца, которое показалось под вечер на пасмурном небе. Он очнулся ночью от острой боли. Дышать было трудно, при малейшем движении живот сжимало словно стальным обручем. И все-таки он дотащился донизу. Разбудил портье. Дал ему адрес доктора и послал за ним. Когда наконец доктор приехал — он лежал на постели, потеряв счет времени, под сомкнутыми веками в бешеном кружении мелькали яркие пятна, переплетаясь между собой, бесформенные, но ранящие глаза, — боль, как обычно, начала уходить. Такого острого приступа до сих пор еще не было. — Не послушались вы моих советов — сказал врач. — Я говорил: бросьте работу. Просил вас серьезно обследоваться. — Доктор — прошептал он — я чувствовал себя отлично. Мне не хотелось беспокоить вас. — Врач наклонился со шприцем. — Теперь убедились — его губы были совсем близко — шутить не приходится. — Что-нибудь серьезное? — спросил он. Звякнула о пол слетевшая со шприца игла. — Да — ответил врач. — Ну как еще убедить мне вас? — Не значит ли это… — начал он, помолчав, но тот не дал ему договорить. — Это значит, мой дорогой, ровно столько, сколько вы слышали — и, подойдя к окну, распахнул его пошире. — Как вы чувствовали себя вечером? — Превосходно — он попытался было сесть на кровати, но вновь накатилась волна слабости. Укол, как видно, стал действовать. — Мне очень хотелось спать. Я прилег на минуту в одежде, просто отдохнуть, и почти сразу заснул. — Ему вспомнился заблудившийся солнечный луч, скользящий по потолку, кровавая туча за окном. Потом услышал — издалека — приглушенные удары вокзальных часов. Чьи-то шаги. Ему казалось, что он идет на свидание с Ольгой и что они находятся в противоположных концах длинного, выстланного красной дорожкой коридора. Расстояние, которое их разделяет, не уменьшается, напротив, оно увеличивается, хотя они все ускоряют шаги. Видел, как Ольга тянет к нему руки. Боялся, как бы она не упала, но не мог ей помочь. Погружался все глубже в пульсирующую красками пучину — в проблесках сознания он понимал, что это действие лекарства, — он касался мягких листьев гигантских растений, пытавшихся всосать его в себя, ощущал их дурманящий аромат. Открывал рот, но дышать было все труднее. Кто-то возлагал ему на лоб холодные тяжелые руки, нажимал на веки, и постепенно под этим гнетом живые краски угасали. Пространство вокруг наливалось белизной. И только высоко над ним проплывали в тишине огромные мертвые луны. Он очнулся от этого странного забытья с уверенностью, что идет снег. Стояла такая тишина, что было слышно дыхание врача, сидевшего в придвинутом к постели кресле. — Что это было? — спросил он, выхватив взглядом знакомое лицо доктора. Тот улыбнулся. — Вы спали. Пришлось впрыснуть большую дозу. Я ждал, когда вы проснетесь. — Светает? — он посмотрел в окно. На горизонте проступили серые полоски облаков. — Мне снились удивительные сны, доктор — и он пошевелил пальцами онемевшей левой руки. — Теперь я знаю, как действует наркотик. Ничего приятного. — Боль прошла? — спросил доктор. — Да. Только очень большая слабость. — Доктор стал одеваться. — Я загляну к вам около полудня. А пока полежите. Вам надо заснуть. — И протянул на прощание руку. — Простите, доктор — сказал он — что я побеспокоил вас ночью. — Ничего, посплю еще несколько часов. — Он показал на оставленные лекарства. — Это на всякий случай… — Сон больше не приходил… В дремоте, которая не выключала сознания — он слышал, как началось движение на улице, слышал беготню в коридоре, чьи-то голоса за стенкой — и думал о приближающейся боли, понимая, что это не мимолетная болезнь. Он приближался к некоей — все в нем объемлющей — правде. Незавершенные дела, незавершенные раздумья. Налетающая внезапными спазмами тоска по прошлому. Лица людей, которых давно не видел и которые жили своей жизнью только в его оцепеневшей памяти. Именно туда влекло его все сильнее. В дальние просторы памяти, где жила его юность и юность других, тоже уже минувшая. Днем — время вновь потекло по какому-то странному руслу: из дремы, уводившей его в прошлое, в атмосферу ушедших дней, он попадал в нормальный ритм механизма, точно отмерявшего часы, — к нему заглянул врач. — Я немного обеспокоен. Но более мы не можем ничего пока сделать. Вы еще слишком слабы. — Долго так будет? — спросил он. — Не знаю — ответил врач. — Будем надеяться, скоро подниметесь. Тогда подумаем, что дальше предпринять. — Я читал, доктор — ему вспомнился фрагмент его книги — то, что вы написали о телеологии. — Врач пил кофе. — В проблеме целесообразности — начал он, отставляя чашку — следует строго разграничивать фактическое и теоретическое. — Что же из этого вытекает? — Фактическая сторона основывается на утверждении, что в биологии мы имеем дело с особой системой явлений — продолжал врач — известных под общим названием адаптации. Адаптация отличается в принципе от физических и химических реакций, поскольку причина здесь совпадает со следствием, либо взаимодействуя с ним, либо противодействуя ему. Это естественная реакция — продолжал он — предохраняющая организм от воздействий внешней среды. В каком-то смысле она аналогична целенаправленным сознательным действиям человека. Эту целенаправленную реакцию можно рассматривать исключительно с точки зрения причинной связи. — Какое же это имеет методологическое значение, доктор? — спросил он, пытаясь вникнуть в сказанное. — В конечном счете целенаправленность — развивал свою мысль врач — представляется проблемой чисто методологической. Что-то вроде введения в исследование биологических явлений с точки зрения целесообразности. Можно — и он улыбнулся — на этом поставить точку и не вдаваться в теоретические изыскания над генезисом целенаправленности биологических явлений. Гораздо важнее другое: как следует, теоретически обосновывая проблему целесообразности, объяснить возникающие явления адаптации. Почему, короче, такие явления наблюдаются в живой природе и почему их нет в мертвой? — Ему врезалась в память голова доктора, откинутая на высокую спинку кресла, придвинутого к кровати. Правильные черты лица, тщательно расчесанная борода и густые седеющие усы. Ему запомнилось, как тот поднял руку и быстрым движением откинул волосы со лба. Когда он открыл глаза, кресло было пустым. Только в воздухе стоял острый запах лекарств. Вычитал ли он о целесообразности биологических систем в лежащей на письменном столе книге доктора, или же тот сам только что сказал ему это? Казалось, совсем недавно они беседовали о кишиневском погроме и о бунте, который вечно тлеет в России. Как выяснилось, он провел в глубине России несколько лет как начинающий медик. — Еще тогда — рассказывал он — у меня сложилось впечатление, господин следователь, что конспиративная деятельность в стране усиливается и что мы — даже те, кто не старается анализировать происходящее, — приближаемся к свержению царизма и установлению конституционной формы правления. Очнемся ли мы вовремя и сумеем ли открыть соответствующий клапан, чтоб выпустить пар? Мы — продолжал он — связываем здесь свои стремления со стремлениями русских либералов. Воскресают надежды, умершие много лет назад. У нас сильный союзник — это японская война, проигранные битвы на суше и на море. Лихорадочная дрожь революции — врач вглядывался в него без улыбки — потрясла нашу жизнь до основ. — Вы слишком большое значение придаете выборам в Думу — прервал он собеседника. — Это преждевременный триумф свободолюбивых лозунгов, доктор. — Да, да… — падали взволнованные слова в ответ. — Знаете ли вы о конце полицмейстера Нерлиха? — Нет. Это имя мне ни о чем не говорит. — Как-то — начал врач — я возвращался из железнодорожной амбулатории. Она помещается рядом с вокзалом. То было время, когда участились подрывные акции. Безработица, анархия, террор, политические покушения, беспрерывные митинги. Вдруг слышу чей-то крик, вижу бегущего человека. И другого — лежащего на тротуаре. Это был полицмейстер Нерлих. Он лежал в луже крови с глубокой раной в груди. Рядом окровавленный кинжал. Я оказал ему первую помощь. Впрочем, безрезультатно: при вскрытии было установлено, что лезвие дошло до сердца. Я долго думал о дерзости подобных покушений и об их моральной оценке. — Доктор — сказал он, не открывая глаз — наш теоретический либерализм на практике готов сохранить старый режим. После поражения в русско-японской войне и после революции, которую не могли не предрешить кишиневские события девятьсот третьего года, родилось на свет своеобразное государственное чудище: L’état constitutionnel avec l’empereur autocrate