План репрессий, представленный Аристархом Иванычем, вызвал у солдат недоумение.
– Преступного замысла в селе не наблюдаю, – заявил Данила, вытирая рукавом квасную пену, осевшую на усах. – Лаврентьевна, а нету ли кваску еще? Больно уж хорош, зараза, а я умаялся с маршу. Эт ты ягоду в него какую-то лесную добавляешь, не могу понять только какую, малину али рябину?
– Землянику, служивый, – отвечала кухарка, краснея. – Вона, Сеня собирает, а я ее на суржике[17] и мяшу.
Однако Аристарх Иваныч всё никак не мог угомониться. Он кричал, стучал кулаком по столу и требовал, чтобы солдаты заставили мужиков посадить потаты. Я на некоторое время отлучился по нужде, а когда пришел назад, обнаружил в дому не только господина моего и солдат, но и Степана, вернувшегося из воронежской командировки. Большую часть его разговора с Аристархом Иванычем я не застал, а только тот эпизод, в котором Степан называл хозяина мамаем, а тот его – кнехтом[18]. Они сцепились, и Даниле пришлось их разнимать.
– Нет ничего хуже, чем два командира в полку, – буркнул он, выйдя во двор. – Эй, робяты! Объявляю храповицкого. Утро вечера мудренее.
Утомленный дневными трудами, я вскоре уснул. Мне снилась Кунерсдорфская битва и немецкий царь Фредерик, убегающий кустами и канавами от русской артиллерии; он бежал, задрав штаны и раскорячив ноги, в растрепанном парике. Мне снилось также, что я убит и лежу на земле; все вокруг было в смрадном дыму. Ангел спустился с небес и взял меня за руку: «Вставай, Сеня, – сказал он. – Довольно спать. Бог тебя ждет». Я открыл глаза и увидел перед собою Степана.
– Вставай, Сеня, – сказал он. – Пойдем, поможешь.
– Куда? – спросил я недовольно (кто-то из солдат накрыл меня шинелькой, и мне не хотелось скидывать ее).
– Пойдем, – усмехнулся однодворец. – Есть у меня одна смекалка. А что это у тебя с глазами?
– Что у меня с глазами?
– Покраснели, обожгло как будто…
Было еще сумрачно. Мы взяли три или четыре мешка мандрагоры и побрели на дальний огород: Степан, Данила и его робяты. Аристарха Иваныча с нами не было; очевидно, он спал. Сажать потаты оказалось крайне развлекательной церемонией. Старшие выкапывали лопатой небольшие ямки, а младшие должны были класть в ямку клубни мандрагоры, при этом полагалось приговаривать что-нибудь вроде: «вот потат, заморский фрукт», или «а вот еще один, посмотри: толстый, словно немец», или «а этот тощий, – на тебя, Кащей, похож», или «а этот не уродится», или «а этот потат прямо как нос у нашего секунд-майора».
– Может быть, он и прав, – задумчиво сказал Степан, когда церемония окончилась. – Может быть, и действительно спасут сии фрукты русскую землю от голода и нищеты несоразмерной. Если подумать, все беды людские от одного голода только и происходят. Может быть, разрастется потат по всему миру дивными клубнями, и не будет тогда ни плача, ни вопля, ни болезни, и смерти не будет ктому, и отымет Бог всяку слезу от очию их, и наступит рай на земле.