на листе бумаги (я видел однажды такой карандаш у секунд-майора Балакирева).
Все внутри меня задрожало. Ухватившись одной рукой за корень, а другой закрыв собственный рот, я вжался в овражную глину, как ежели бы я был не человеком, а восковой фигурой в руках творца. Странное дело, когда меня ударило молнией, я совсем не чувствовал волнения, а здесь страх пронизал меня до самих пят.
Одолев кое-как свою фобию, я осторожно посмотрел наверх. Шпион был высокий костлявый человек в черных атласных шароварах и черном, узорчатом чекмене[46], с бледными, как будто не турецкими, а славянскими чертами лица; но всё остальное выдавало в нем турка или татарина: хитрые зеленые глаза, черные, как смоль, власы, движения рук, рассеянный, по-восточному меланхолический взгляд. Именно так и должен был выглядеть турецкий шпион из книжек, найденных мною в вивлиофике Аристарха Иваныча, черт побери! Магомет Аравийский, да, так его звали, шпиона, жившего в Париже и писавшего подробные реляции турецкому султану Ибрагиму, обо всем, что он видел и слышал во французской столице: о придворных балах и интригах, политических и религиозных нравах, о кардиналах Мазарине и Ришелье, о короле-солнце и его регентствующей матушке Анне Австрийской, и о своей страсти к прекрасной гречанке Дориде[47].
Фыркнула лошадь. Я увидел, что шпион убрал бумагу и карандаш, а потом приноравливает седло, окованное серебряными пластинками, с плоскими и узкими стременами из кованого железа; лошадь тоже была странная, белая. Турок повернулся ко мне спиной, и я увидел, что на поясном ремне его висит кривая, как новорожденный месяц, сабля. Я опять испугался, и моя нога соскользнула; мокрый ошметок глины отвалился и упал вниз, в овраг. Шпион насторожился и снова повернулся ко мне, мое сердце заходило ходуном, я опять вжался в обрыв.
Шпион простоял так еще около минуты, напряженно вглядываясь в овраг, в опадающий желтыми листами лес, и не догадавшись посмотреть себе под ноги; ежели бы он сделал это, он, вне всякого сомнения, обнаружил бы меня, солдатского сына Семена Мухина!
Но все закончилось благополучно. Турок успокоился, так ничего и не заподозрив, сел на свою белую лошадь и поехал прочь, не проронив ни слова; я слышал только, как фыркает лошадь, а всадник похлопывает ее по шее, словно бы лошадь и всадник были единым целым, ворвавшимся в мое воображение из апокалипсического писания.
Я бросился со всех ног к крепости. Однако уже по дороге я встретил Степана в своем лантмилицейском мундире и калмыка Чегодая, в темно-синем зипуне с красной выпушкой по воротнику, с красным кушаком.