— Ну да… конечно… — нерешительно проговорил Семен, потом сдвинул брови, одернул гимнастерку, словно собирался встать в солдатский строй: — Я согласен.
— Тогда приходите завтра сюда, у меня будут конкретные предложения, — сказал Рогов вставая.
— Ладно, приду, — согласился Семен.
Василий Вакулович повернулся к Марине:
— Вам тоже завтра будет задание. Знакомство ваше нужно продолжить… — Заметив, как недовольно двинула бровями девушка, полковник улыбнулся и тихо, одной ей, проговорил: — Степан поймет, он парень умный…
Марина вспыхнула, опустила глаза и, перебирая пальцами косу, пробормотала:
— Да я… ничего… если надо…
— Очень нужно, — серьезно сказал Рогов.
Распростившись с комсомольцами, Василий Вакулович вышел из райкома. Густая ночь, разбавленная уличными фонарями, окутала город. В темном бездонном небе лукаво подмаргивали крупные и яркие звезды.
В шепчущей листве высоких тополей запуталась испуганная луна. Шагая по пустынным гулким улицам, Рогов уже не чувствовал усталости, которая всегда появлялась в конце работы. Наоборот, он ощущал такую бодрость, словно после нескольких бессонных ночей хорошо выспался и отдохнул. Перед глазами все еще стояли задиристые вихрастые штабисты, молодые, отчаянные, решительные. Полковник шел и думал: «С такими ребятами можно горы свернуть…»
…Быть может, это письмо вы, товарищ майор, получили бы позже: мы ведь договорились, что я напишу, когда устроюсь. А получилось иначе…
Вы помните, нас было трое неразлучных: Пашка Мирошниченко, Никита Орлов и я. Вы были нашим командиром взвода, знали нас, как облупленных. На задания мы всегда просились втроем. Вы сначала хмурились, отказывали, но Пашка умел убеждать. И мы по вашим глазам узнавали, когда нужно сдавать документы и набивать карманы гранатами. На прощанье вы говорили: «Гитару, Паша, оставь…», хотя понимали, что он ее, конечно, не возьмет, потому что не положено идти в разведку с посторонними предметами. Мы уходили в ночь и знали, что вы будете до рассвета ходить в землянке и ждать… Мы возвращались под утро. Пашка докладывал о выполнении задания, а вы, улыбаясь, протягивали ему гитару: «Ну, сыграй, что ли…» Пашка тоже улыбался, облизывал шершавые губы и, перебирая пальцами струны, пел…
Мы любили Пашкины песни, знал он их много, но после возвращения пел только одну, помните: «Вьется в тесной печурке огонь…» И казалось, нет на свете никакой войны, и Пашка не ползал только что к немецким окопам за «языком», чувствуя на затылке холодное дыхание смерти, а всего лишь ходил в соседнее село за новыми песнями…