А как жить? Вот с таким позором? На деревню стыдно показаться, стыдно смотреть людям в глаза, стыдно перед Фимкой. Он уже не кладёт руку на живот ей и не спрашивает ничего. Просто молчит, и всё.
Ещё горше становится на душе, когда сама начинает осознавать столь явственно себя бездетной. Как подумает, что детей не будет ни-ког-да, и всё, сердце останавливается.
В последнее время Глаша стала замечать за собой, что в минуты уединения ей всё чаще приходят на ум мама с папой, что таким образом избавились от стыда. А тут ещё подлил масла в огонь сон, что снится почти каждую ночь вот уже недели две.
Будто она, Глаша, вся в цветах: венки из ромашек на голове, в руках букет каких-то красивых незнакомых ей цветов. И платье на ней тоже цветастое, яркое, да так ладно сидит на ней, что просто загляденье! А вокруг детишки маленькие, тоже в цветах, да такие весёленькие, хорошенькие! Она к ним руки тянет, тянет, а они улыбаются, но не бегут навстречу, а всё удаляются и удаляются, и она оказывается внутри бурлящей, крутящей чёрной воды. Но не боится воды, а, напротив, такое блаженство окутывает тело, такая благодать на душе, что она легко и радостно уходит под воду.
Во сне Глаша знает, что она под водой и это уже дно, однако ей хорошо там, уютно, и мама с папой вдруг откуда-то появляются, и такие молодые, красивые и счастливые. И её зовут к себе, манят, как в детстве: присели, и зовут руками, мол, иди сюда, доченька.
Рассказала про сон Марфе, та сразу в крик, в слёзы.
– Выбрось из головы, дурёха! Вишь, что в голову вбила! Ладно бы, что хорошее, а так…
Однако, успокоившись, предложила:
– Надо будет помянуть мамку с папкой, ублажить их души, чтоб они отстали от тебя, оставили в покое. Вот мужики вернутся, а я к этому времени что-нибудь состряпаю сдобное да помянём, соседям отнесём. Пускай и они помянут родителей наших. А ты глупости выбрось из головы, дурёха!
А вот сегодня Марфы утром дома не оказалось. Ребятёнок опять у бабушки Юзефы, а самой нет.
Дед Прокоп долго кряхтел, сморкался, но всё ж таки не выдержал, высказал Глаше всё, что думал.
– Ты, это, Глафира, сядь-ка, дева, удели-ка мне минутку-другую, – сам тут же принялся крутить козью ножку, долго мусолил бумагу сухими губами, скрутил-таки.
Глаша присела на лавочке у дома, от нетерпения вертелась, всё пыталась бежать: дел-то невпроворот, они ждать не станут, пока дед Прокоп раскачается.
– Сиди, сиди, я сейчас, дай только мыслю споймать, собраться. Заговорил, наконец.
– Марфу не ищи, Глафира. Она к отцу Василию побежала к заутренней. Пускай свечки поставит за упокой душ твоих мамки с папкой, это Юзефа моя так посоветовала, – сильно затянулся, с шумом выпустил дым, продолжил: – Я так скажу, соседка, ты не обижайся, слухай, да мотай на ус. Это не только моя думка, так думают почти все в Вишенках, да, почти все.