– Выпрямись, Барт, – произнес вдруг голос папы, который в действительности был мне дядей.
Напугал меня. Я даже подпрыгнул.
– Ты совсем юный, а горбишься, как старик. И колено у тебя не болит, не притворяйся.
Он дружески дал мне подзатыльник и отворил дверь в спальню. Я увидел лежащую в постели маму. Она ждала его. Ее широко открытые глаза глядели в потолок. Может, она плачет? А папа только что вернулся из больницы, где полно микробов. Делал обход.
– Ненавижу тебя! – яростно прошептал я, стараясь проколоть его взглядом. – Ты думаешь, ты непогрешим? Ты думаешь, что врач не может быть наказан? Но Бог послал черного ангела, и тот покарает тебя и твою сестру за то, что вы совершаете!
Он примерз к месту. Взглянул на меня так, будто видел в первый раз. Я смело и неотрывно глядел на него. Он прикрыл дверь спальни и повел меня в холл, чтобы она не услышала.
– Барт, ты ведь ходишь к бабушке каждый день? – Несмотря на тревогу, написанную на его лице, он хорошо держался, и голос его был мягок. – Знай, что не нужно верить всему, что она говорит. Иногда люди лгут.
– Исчадие ада! – прошипел я. – Семена, упавшие в дурную землю, взрастят посев Сатаны.
На этот раз он больно выкрутил мне руку и встряхнул меня:
– Я запрещаю тебе говорить об этом! Никогда не волнуй свою мать подобными разговорами. Попробуй только заикнуться ей об этом, и я выпорю тебя так, что не сможешь сидеть! И когда в следующий раз увидишь бабушку, напомни ей о том, что это она посеяла семена и позволила расцвести цветам. Взгляни на ее лицо, когда будешь говорить ей это… и ты поймешь, кто из нас – исчадье ада.
Я вырвался из его рук и побежал, не желая больше слышать, что он говорит. По пути я натолкнулся на стол в гостиной и уронил на пол дорогую настольную лампу, которая разбилась.
Я прибежал в свою комнату и упал на кровать, дрожа с головы до ног и задыхаясь. В груди была такая страшная боль, будто меня стянули железными обручами. Я чувствовал себя как паста, выдавливаемая из тюбика. Я перевернулся на спину и, уставясь в потолок, заплакал. Слезы побежали со щек на подушку. Если бы я намочил постель по другой причине, меня бы немедленно отшлепали: я слишком большой в свои десять лет, чтобы делать такие вещи.
Хочу ли я быть большим? Чтобы мне было десять лет? Почему я взрослею? Это Бог меня делает таким? Мысль о детях, спрятанных на чердаке, смеющихся наперекор судьбе, остающихся детьми, несмотря на лишения, подводила меня к тому, чтобы доказать, что Малькольм был прав. Никогда эти дети не выйдут оттуда. Никогда, даже когда Малькольм будет в своей могиле.