Мы допили кофе и съели круассаны с ярко-красным джемом. В один момент Констанция соскользнула с постели и открыла шторы и окна — в комнату ворвался легкий ветерок. Ветер игриво приподнимал прозрачные белые занавески, и, наверное, мы все подумали об одном: именно эту Европу, именно это двухстворчатое окно, именно эти занавески, колышущиеся в полуденном бризе, стоит увидеть и запомнить навсегда.
Когда телефон снова зазвонил откуда-то издалека, мы знали, что это мама Эми, или консул, или кто-то другой, но точно насчет документов. Магия покинула нас, и мы убрали поднос с постели, смели крошки, и Констанция, набрав полную ложку джема, положила ее в рот, словно отчаянно пытаясь запомнить этот момент. Под мягкое колыхание штор начался новый день.
— Дело в свете, верно? — спросил Джек.
Мы не покидали Амстердам. Мы не могли оставить Эми одну, пока она не уладит проблемы с документами или не примет окончательное решение ехать домой. Кроме того, мы не хотели уезжать от Джека и Рафа. Мы стояли перед «Молочницей» Яна Вермеера. Это казалось таким странным — наконец видеть оригинал картины, которую раньше приходилось наблюдать лишь в школьных учебниках. И вот он, скромный портрет кухарки, опорожняющей кувшин в миску. Свет — мягкий, утренний — освещает стол справа, словно наполняя кухню спокойствием. В небольшом буклете, который мне дали на входе в Рейксмюсеум[5], я прочла, что большинство художественных критиков считают, что Вермеер использовал камеру-обскуру, чтобы запечатлеть кухарку и точно определить угол падения света на содержимое картины. Можно заметить блики света на фартуке кухарки, а также на ободке кувшина. Но Вермеер даже превзошел камеру-обскуру и все остальное, чтобы воссоздать атмосферу тихого домашнего уюта. Дело было в свете, как Джек и сказал, и я зачарованно любовалась картиной. Из всех произведений искусства, увиденных мной в Европе, эта картина пока что была моей любимой.
— Увидев «Мону Лизу» в Париже, — сказала я, — я не испытала ничего особенного. Но это…
К моему горлу подступил ком.
— Да, — сказал Джек.
— Совсем как живая, словно сидит в соседней комнате. И этот свет, он словно ждет, чтобы его заметили.
— Да. Я тоже так вижу.
— Она настоящая, и даже больше. Кажется, в этой картине кроется сущность всего… Прости, я знаю, что это звучит напыщенно, преувеличенно и просто глупо… Этот свет такой обычный, но кажется, что в нем — весь мир, понимаешь?
Джек взял меня за руку. Не знаю, почему меня все это настолько тронуло. Это был тяжелый день, Эми постоянно ссорилась с родителями по телефону, а меня все не покидала мысль о том, что совсем скоро мне придется сесть в самолет до Нью-Йорка, где меня ждет карьера, которая, по сравнению с прекрасной простотой работы Вермеера, казалась громкой и сложной. Все вокруг было каким-то беспокойным, совсем не таким, как мне хотелось. А картина — мы с Джеком весь день провели в Рейксмюсеуме, то теряя, то снова находя руки друг друга, — ранила меня своей красотой. Это не был Париж Хемингуэя, но чувство было то же самое — та же возвышенная простота, которая пронзила мое сердце, чтобы просочиться внутрь.