— Если позволите дать вам совет…
Больше он ничего не сказал. Было ли это последствием перенапряжения или его ужасной болезни, но Хартфилд без сил повалился на пол и тяжело задышал. Его уложили на постель, и Халима осталась присмотреть за ним.
Омар, Нагиб и барон отправились на ужин в изящно оформленный ресторан отеля, из которого видны пирамиды Гизы. Вечером, когда их силуэты становятся фиолетовыми на фоне более светлого неба, они кажутся непреодолимыми горами и почти что внушают страх.
Все трое нехотя ковыряли вилками в тарелках. Не потому, что им не по душе пришлась европейская кухня, превалировавшая здесь из-за обилия иностранцев. Готовили здесь превосходно. Но потому, что каждый из них размышлял о том, как им подступиться к достойному жалости профессору. Фон Ностиц прежде всего раздумывал о причинах молчания Хартфилда. Профессор не был похож на человека, замалчивающего информацию ради собственной выгоды. А в то, что он заодно с умалишенными монахами, поверить было и вовсе невозможно.
Внезапно появилась Халима.
— У него бред, — тихо сказала она и оглянулась, проверяя, не подслушивают ли их. — Он говорит об Имхотепе. Больше я ничего не понимаю. Он говорит по-английски.
Омар поднялся, сделал остальным знак оставаться на месте и последовал за Халимой в комнату профессора. Хартфилд теперь дышал коротко и неровно. Он ворочался, говоря нечто невнятное о тени фараона, о сияющих руках Ра и запретной двери.
— Ты что-нибудь понимаешь? — взволнованно спросила Халима.
Омар склонился совсем близко к лицу профессора, пытаясь расслышать каждое его слово.
— Нет, — наконец ответил он, — я только понимаю, что его волнует то же, что и нас. Он говорит о плите, на которой описана гробница Имхотепа. Его слова не складываются в связные мысли, по отдельности же они вполне понятны. — Затем Омар начал записывать обрывки фраз, произносимых профессором. — Быть может, позже можно будет выявить их смысл.
Халима села возле Омара. Она положила руку на его плечо и молча следила за тем, что он записывает. Близость к тайне возбуждала ее, но еще больше ее возбуждала близость Омара. Она была счастлива, что вновь обрела его. И, если он и демонстрировал некоторую сдержанность по отношению к ней, упрекнуть его в этом она не могла.
Внезапно Омар отдернул руку. Хартфилд заговорил на арабском, который знал в совершенстве. Но эта перемена в состоянии бреда показалась ему странной. В монастыре Сиди Салим, будучи Ка Эдварда Хартфилда, он говорил по-арабски. Казалось, в душе Хартфилда боролись два существа, обладавшие разными характерами.