Я ожидала этого. Мэтр Жарро предупреждал меня, что, так как мне только шестнадцать, судья выслушает меня in camera[6]. Только свидетели и мэтр Жарро остаются в зале заседания. Он представляет отца, подавшего гражданский иск.
По специальному разрешению суда мадемуазель Поммо (или Помье?) разрешено сопровождать меня. Она не поднимается вместе со мной на место для дачи свидетельских показаний, но сидит рядом внизу и смотрит на меня со слащавой гримасой продавца, что, в ее понимании, должно означать ободряющую улыбку…
— Не беспокойтесь, мадемуазель, каждый здесь присутствующий… послушайте, каждый благоразумный человек, — начинает судья, многозначительно поглядывая в сторону скамьи подсудимых, где сидит Морис, — каждый из присутствующих здесь хорошо понимает, насколько мучительно для вас присутствие здесь. Прежде всего, я должен попросить вас отчетливо назвать нам свои имя и фамилию.
Я привыкла к этому. Это действует на нервы не больше, чем обычный экзамен. Даже наоборот: на экзамене учителя надеются отыграться на тебе. Здесь же побеждает тот, кто умнее. Они не похожи на этого ужасного следователя, они не обращаются со мной как со лгуньей. Я по-настоящему счастлива.
Меня приводят к присяге, и я рассказываю историю изнасилования, которую знаю теперь наизусть. Я не волнуюсь и не беспокоюсь, но я не обдумала заранее, как буду смотреть на Мориса.
Во-первых, я смотрю на него как на пустое место. Или, скорее, что еще проще, как на привидение или восковую фигуру. Даже могу повернуться к скамье подсудимых два или три раза подряд. Я больше смотрю на его руки. Обратила внимание, что разодет он в пух и прах: такой элегантный в своем темно-синем костюме, белой рубашке с галстуком в тон пиджаку, но в мелкий белый горошек — в своем излюбленном наряде «бывшего ученика школы и молодого офицера», как я, бывало, подшучивала над ним. Он так хорошо подстрижен и так выбрит, что я почти улавливаю его запах после бритья: он пользуется одеколоном «Scar», и каждый раз, когда от него так пахло, я называла его «моим дорогим пиратом».
Хотя эти подробности и воссоздают несколько образов Мориса, наложенных один на другой, но на самом-то деле это далеко не сам Морис.
А потом я ловлю его взгляд. Мне всегда нравились глаза Мориса — большие круглые, с сеточкой мелких морщинок, придающих ему умное и одновременно насмешливое выражение. Взгляд сказочника, а не обычного человека. Еще у Мориса длинные толстые, но изящные ресницы, похожие на кисточки из собольего волоса, используемые для акварели.
Его взгляд застает меня врасплох. Я ведь так хорошо его знаю, я думала, что у него будет трагическое и вместе с тем укоризненное выражение лица. Он, когда хочет, может держаться с большим достоинством. Но вместо этого меня поглощает целый водоворот чувств. Я стою в пяти-шести метрах от него, может быть, дальше, но явственно могу различить его зрачки, даже не глаза, только зрачки… Сначала я вижу его глаза как бы извне, а потом словно вхожу через его зрачки, поглощенная этим водоворотом. В глубине его черных, как тушь, зрачков что-то рвет струны моего сердца.