— Кому это вы? — деловито спросил он, протягивая мне красную, опухшую от холода руку.
— Так, напеваю… — угрюмо ответил я и в самом деле попробовал изобразить небольшой кусочек мелодии.
— А, напеваете, — поверил деликатный Манюкин. — И я когда-то вот тоже пел! У меня, знаете, меццо-сопрано было. Черт его знает, от каких причин… и родители-то безголосые были… но великолепнейшее! Послушайте, Павел Григорьич, — схватил он меня прямо за бок. — Я никогда не рассказывал вам, как в меня принц Наполеон Мюрат влюбился. Я ведь из-за голоса вынужден был в женском платье ходить… И как он меня на руках через лужу переносил, не рассказывал.
— Сергей Аммоныч, — сухо отвечал я, не справляясь с досадой. — Мне надоело слушать эти ваши арии. То вы лошадей укрощаете, то вы всю Южную Америку покупаете, то вы специалист по женским болезням… Я сам вру не хуже вас, и поверьте, фантазии ваши не сводят меня с ума.
— Тогда пардон… — виновато сказал он, обрываясь, и уже бежал позади и поодаль меня.
Забегая несколько вперед, я оговорюсь. Несмотря на очевидное убожество свое и провал этого человека, сохранялся в нем какой-то кусочек от подлинного человека. Конечно, предки его когда-то благодаря мужичкам, мужичкам и еще раз мужичкам строили культуру российского государства, а сам он выполз уже из величия, так сказать, исторической перспективы и в убожестве вырождения своего измерял прадедовскую библиотеку на квадратные сажени… «Сто семнадцать квадратных сажен!» — восклицал он неоднократно, и Радофиникин, этот древоед с опресноком вместо лица, заключал в почтительном страхе: «Премудрость!» И вместе с тем умел Манюкин значительно молчать о своем горе, не искривляя позвоночника своего. Это он однажды крикнул нам в пьяном, правда, виде: «Жалейте человека! не пренебрегайте человеком! Духа человеческого не убивайте!» Дерзость его, таким образом, достойна всяческого примечания, хотя я и узнал потом, что слова эти он скрал у апостола Павла. Но хвалю и за повторение прекрасного, если своего нет.
Илья Редкозубов встретил нас с непонятным одушевлением, даже изобразил туш на губах. И было видно, что возбуждение его происходило не от вина. При появлении нашем он рассказывал что-то человеку не то чтоб скучноватому, а скорее убийственному; Илья шевелил длиннющими пальцами, а тот целился вилкой в грибки на столе.
— Ты знаешь… знаешь, — подлетел ко мне Илья. — Она будет!! Знаешь, я у ней с визитом был, — обжег он мне ухо дыханием. — Шикарнейшая женщина!..
— А в ухо-то зачем же плеваться, — приспустил я его немножко с высоты, придавая словам незначительность шутки. — Ты, Илья, сальный какой-то стал… — И я решительно отстранился от его объятий.