— Что ж ты, братец, из бутылки-то прямо! Ведь кружка рядом стоит, — с презрительным спокойствием сказал он, довольно быстро подходя ко мне.
— Голую пьете? — ответил я вопросом, кивая на бутылку. Я уже не боялся сжатых его кулаков, полный злой решимости начать сегодня же свое наступление на Буслова.
— Голую, — отвечал Буслов как бы с ленцой.
— А вы бы настаивали ее на чем-нибудь… и потом сахаркуммм… под ликерчик, очень хорошо! — тихо и задумчиво посоветовал я, наливая в кружку.
— Да я сладкого не люблю, — неохотно протянул Буслов.
— Конечно, это уж кому что нравится… — согласился я и выпил с равнодушным видом.
Мы стояли у самого того окна, под которым полгода назад застал меня Буслов. Теперь за окном, ослепительный и спокойный, лежал снег, а на снегу попрыгивали какие-то четыре пичужки.
— Обратите внимание, — начал я, ставя кружку на подоконник, — какой у нас замечательный снег! Легкий, в нем весу совсем нет. Спокойный! Зато ночи, уж извините… главное, длинные. Всю зиму можно проспать… конечно, кто в состоянии! А то и надоест: утром в штаны, вечером из штанов… Ужасно бедная выдумка у этого вот… — Я покосился в Буслова, но он промолчал. Да, снег!.. — повторил я, вникая, так сказать, в музыку слова.
Он почти не шевелился, а мне не молчалось.
— Я очень люблю снег, замечательная вещь! Когда снег идет, душе как-то щекотно, а щекотка — это и есть самый акт наслаждения жизнью. Даже и холод наш люблю! Он сближает людей и способствует дружбе. На холоде люди жмутся друг к другу.
— Ты знал, что я подглядывал сейчас за тобой? — спросил Буслов, глядя в меня с величайшим вниманием.
— Знал, — ответил я без тени смущенья, ибо меня нельзя смутить нечаянным вопросом.
Он неторопливо налил себе, отпивал мелкими глотками и не морщился, точно хотел удивить меня. А я нарочно не удивлялся. Я глядел на снег, мне было в самом деле грустно, я барабанил пальцами в стекло. В ту минуту я был равен ему в силе, и он это чувствовал.
— …Белый, пушистый, — тихо говорил я про снег.
— И ты всегда такой? — строго прервал меня Буслов, тоже глядя на снег.
— А какой? — притворился, что не понял, я.
— Да вот экий! — Он, овладев собой, брюзгливо поиграл пальцами, изображая подобие мое в виде мелкой пружинчатой спирали.
Я пожал плечами и не ответил.
Лишь через три дня я посетил его снова, и именно этот день должно считать началом нашего небывалого поединка. Мы играли с ним в шашки, искусно скрывая обоюдную ненависть и запивая ее всяческим винным, что только можно достать в Унтиловске. Он любил играть белыми, и он волновался — обыгрывал неизменно я. Чтобы хоть несколько смягчить минуты молчания нашего, я выдумывал разные истории, якобы имевшие место в ходе развития моего шашечного таланта. Так, однажды я рассказал, как я обыграл одного мужа на серебряный подстаканник и женин поцелуй. В другой раз даже я сам удивился той легкости, с которой вылилась из меня веселейшая история, как я посадил в калошу греческого короля Аполлинария на всемирном шашечном турнире. У Манюкина подобные истории выходят неизмеримо лучше, и потому я не возлюбил Манюкина. А Буслов слушал меня с рассеянной недоверчивостью, изредка прерывая меня хрипливым замечанием: «Вррё-ошь!» Именно в те времена и выработалась у него эта поговорка.