Ив вытащила бутылку коньяка. Я ее распечатал и налил содержимое в две фарфоровые кружки с отбитыми краями. Мы сидели, пили и смотрели друг на друга. Наша любовь становилась всепоглощающей, потому что и вина наша была безмерной. И если бы не любовь, тяжесть вины бы нас раздавила.
После того, как мы посидели вот так какое-то время, я сходил в мужское отделение и отнес им торт. В отделение прибыли какие-то французы — христианские миссионеры, доставившие гуманитарную помощь. Часть из них топталась на снегу перед воротами и смущенно озиралась, удивляясь, что их никто не встречает. Никто не спешил принимать грузовик одежды и продуктов, которые они привезли.
«Да! — с грустью сказал я себе. — Мои болгары уже и подарков не желают — замкнулись в своем недовольстве и озлобленности. Никому уже не нужны новогодние подарки», — это я добавил уже сердито.
На самом деле, я знал, что подарки нужны, просто никто не смел их принять. Да и пошевелиться всем было страшно лень. И тогда я бросил свою кожаную куртку на снег и махнул рукой одному из французов, самому старшему из них. Пошли, мол, за мной!
Старшему было лет тридцать. Мой ровесник.
— Давай! Сгружай! — сказал я ему на международном языке грузчиков новогодних подарков. На языке одиноких и нелепых Дедов Морозов всего мира.
Француз меня понял, и мы стали работать. Через час все было кончено. Заразившись нашим примером, многие с удовольствием включились в работу. Из отделений стало стекаться подкрепление, пришли больные и санитары. Все шутили, курили, целый час сгружали и переносили коробки и мешки.
Наконец все расселись в столовой мужского отделения и я, как пьяный факир, вынул из рукава бутылку коньяка. Да нет, не как факир: я просто пошел и вытащил из загашника одну из десятка бутылок, дожидавшихся своего часа в шкафу моего кабинета.
Мы посидели и выпили с французами, санитарами, сестрами, больными и воробушками за окном. Рядом со мной сидела Ив. Она смотрела на воробушков и в конце концов, кажется, расплакалась. Но я был весел, зол, свободен, разгорячен и пьян. Поэтому я взял и прижал ее к себе.
Повернул ее заплаканное лицо к своему, разгоряченному, и поцеловал. На глазах у всех вышеперечисленных. Воробушки одобрительно застучали клювами по стеклу. Потом я поднялся, покачнулся и со всей силы пнул какую-то тумбочку. Она разлетелась на куски. Французы захлопали.
Так я пнул всю свою прежнюю несвободную жизнь. Или что-то в этом роде. Я пнул всю Нормальность этого мира.
А потом засмеялся и снова поцеловал Ив. Уже не смущаясь. Мне больше не хотелось прятать нашу любовь. Через час должен был наступить Новый год, и я собирался войти в него без прежнего груза.