Когда боль отпускает, Клод, как пограничник на контроле, скучно произносит:
— Паспорт?
Она мотает головой, ждет, когда восстановится дыхание. Между ними что-то вроде равновесия.
Отдышавшись, она ровным голосом говорит:
— Тогда тебе придется быть акушеркой.
— Не мой ребенок.
— Он всегда не акушеркин.
Сама испугана, но способна нагнать на него страху своими инструкциями.
— Когда ребенок выйдет, он выйдет ничком. Ты его поднимешь обеими руками, очень бережно, поддерживая головку, и положишь на меня. Так же, лицом вниз, на меня, между грудями. Около сердца. Из-за пуповины не беспокойся. Она сама перестанет пульсировать, и ребенок начнет дышать. Накроешь его двумя полотенцами для тепла. И ждем.
— Ждем? Черт. Чего?
— Чтобы вышла плацента.
Передернулся он или его чуть не вырвало — не знаю. Может быть, еще рассчитывает, что мы как-то с этим разделаемся и успеем к другому поезду.
Я внимательно слушаю, хочу понять, как действовать. Нырнуть под полотенце. Дышать. Не говорить ни слова. Но «ребенок»! Все-таки, розовое или голубое?
— Иди, принеси больше полотенец. Будет грязно. Как следует вымой руки с мылом и щеткой для ногтей.
Голова кругом, кругом обложен, кто он — беглец без документов. Он поворачивается и идет делать, что велено.
Так оно и продолжается, схватки за схватками, крики, стоны, мольбы, чтобы мука прекратилась. Безжалостный процесс, неумолимое вытеснение. Канатик разматывается позади меня по мере моего медленного продвижения. Вперед и наружу. Жестокие силы природы хотят меня расплющить. Двигаюсь в том участке, где, знаю, дядина часть часто ходила в другом направлении. Меня это не волнует. То, что в его времена было влагалищем, стало родовым каналом, моим Панамским, и я больше него тогдашнего, величавый корабль генов, горделиво неспешный в своем продвижении, с моим грузом древней информации. Захожий член мне не ровня. Сколько-то времени я слеп, глух и нем, и везде болит. Но еще больнее моей матери, приносящей жертву, как все матери приносят, за своих головастых, горластых младенцев.
Минуты скользкого, тугого выхода — и вот я высажен нагим в королевстве. Как доблестный Кортес (помню, как отец читал это стихотворение), я изумлен. Смотрю с удивлением — и догадываюсь — на лохматую поверхность синего полотенца. Синее. Я всегда знал, что́ это, по крайней мере, словесно. Я давно пришел к выводу насчет синего — моря, неба, ляпис-лазури, горечавки, — но чисто абстрактному. А теперь вот оно, я его имею, и оно мною обладает. Оно прекраснее, чем я осмеливался вообразить. Оно только начало, кубовый край спектра.