Избранное (Ферейра) - страница 14
Рождение новой жизни сравнивается в романе с мучительным и счастливым рождением ребенка: «Люди пойдут, конечно, приветствовать новорожденного, после тысячелетней несусветицы родился ребенок. Теперь, когда спор разрешен и ребенок родился, пора бы наконец возобновить работы и воплотить решение в жизнь… Я представлял себе возрожденную из праха деревню, расположение домов и гадал, какими будут взаимоотношения между людьми. В своем воображении я видел улицы, новые дома, людей, вновь обретших самих себя, свои мечты и надежды, свои заботы и неурядицы; я видел, как на смену обветшалому многовековому укладу приходит новый строй человеческой жизни на земле под вечным и неизменным небосводом. С изумлением и робостью глядел я на творцов будущего, воссоздававших изначальный порядок вещей, на полномочных эмиссаров неведомой и тайной власти, воплощавших в видимых и осязаемых знаках то невидимое знамение, которым отмечено наше время». «Знамение — знак» — знамение будущего. Последние главы романа — поэма надежды.
В. Днепров
ЯВЛЕНИЕ*
(Роман)
APARIÇÃO. Lisboa, 1959
Перевод Лилианы Бреверн
Я сижу в пустой гостиной и вспоминаю. Теплая летняя луна заглядывает на веранду, освещает стоящую на столе вазу. Я смотрю на эту вазу, на цветы в этой вазе и вслушиваюсь в окружающую меня жизнь, вслушиваюсь в смутные приметы ее далекого начала. На полу старого дома поблескивает, подмигивая мне, лунная лужица. Сколько же лет я пытаюсь противостоять суровости дней, косности идей, тяжести привычек, которые меня и сковывают, и успокаивают! Пытаюсь разглядеть подлинное лицо вещей и обнаружить свою собственную, несомненную истину. Но все так быстро ускользает, так быстро становится недоступным. Этой душной ночью в стынущей тиши огромного и пустого дома луне внятен мой первозданный голос. Я выхожу на веранду и, облокотившись на перила, смотрю в ночь. Теплый ветерок ласкает мое лицо, где-то по темным дворам лают собаки, в воздухе порхают ночные мотыльки. Да, солнце вселяет бодрость, но и вводит в заблуждение. Вот этот стул, на котором я сижу, стол, стеклянная пепельница были предметами инертными, зависимыми, оживающими только при соприкосновении с моими руками. А сейчас, когда их пронизывает лунный свет, они трепещут жизнью… Но говорить подобное абсурдно! И все же я ощущаю, ощущаю нутром, что вещи, мысли, наконец, я сам — вот фантастика! — являются мне в своей сути, и я цепенею от любого произнесенного слова. Ведь в жизни, особенно когда слова, эти железные оковы, не к месту, когда непригодны штампованные мысли — мелкая монета, что всегда под рукой, — нет ничего более ценного, чем подлинное чувство. И я ненавижу тебя, мой брат по слову, которому заранее известно, каким именно следует выразить внутреннюю тревогу, после чего ты спишь спокойно и ссылаешься на прописную истину, поскольку ею все сказано… И я говорю тебе: нет, не сказано, ничего не сказано, ибо все, что подспудно нас волнует, а когда является нам, то пронизывает до костей, вгоняет в пот, — ново, сиюминутно, скоропреходяще.