Избранное (Ферейра) - страница 401

Все оплакивали его смерть. А Сигарра целый год носил траур. Он посвятил Педро несколько стихотворений, положил их на музыку и пел под гитару. С тех пор прошло много лет, а песни о Педро и его звезде все еще поют. Звезда там, на своем месте. И теперь каждый знает, что это — звезда Педро.

Город был темен от многих веков, покрывавших его чернотою. Потому что прошлое всегда темно, отчего и говорится: «во мраке времен» и тому подобное. Но улица, где он жил, была из всех самой темной, и отсюда, пожалуй, пошло ее название, а именно Темная. И тем не менее, как будто было все еще не так темно, как нужно, был и того темнее раствор, где он работал, — вытянутая в длину пещера. Так что ночи с днем оставалось только спорить, когда чье наступало время, до того они походили друг на друга. Хотя, впрочем, была между ними разница. Дело в том, что в отличие от других растворов тут свет горел днем, ночью-то ведь, конечно, работа прекращалась. Но то, что выходило из этого труда, то есть из рук святореза, радовало глаз, словно праздник. Большие ангелы, уже взрослые, с крыльями до пят, ангелы-малютки, у которых крылья едва распускались, как голяшки у молодых петушков, — этих он называл Херувимами (то ли Серафимами?), Пречистые Девы на любую молитву — с особым прилежанием к Владычице О, которую можно было бы назвать фирменным товаром, и святые на любую надобность, из которых больше производили, разумеется, пользующихся особым спросом, на каждодневные надобности, Христы, распятые или еще в Кане Галилейской, и игрушки, совсем не имеющие отношения к церкви, — пастух с палкой, жница с серпом у груди и в юбке, зашитой между ног, чтобы можно было наклоняться без страха, что юбка задерется, Зе-Паковио, говорящий «на-ка вот» с соответствующим жестом и объяснительной надписью, или Зе-Паковио на корточках и со столь же наглядным объяснением позы, и разные животные, вроде собаки, кота, курица, только что снесшая яйцо или залегшая, поджав ноги, с крышкой на спине, чтобы можно было открыть и положить что-либо внутрь, и двойные фигурки, вроде мужика с ослом, пробка в виде петуха, — топчущего курицу, с распущенными до земли крыльями, и целые наборы фигурок, вроде музыкантов из оркестра, которые различались друг от друга только инструментами, и еще разные герои, к церкви не имеющие отношения, но в народе чтимые, вроде Короля, в котором было, впрочем, некое насупленное величие и даже бычачье какое-то обаяние в голове, клонящейся к медалям, или вроде Свистульки-футболиста, негра в форме «Униао». Многосложное воображение людей всегда находило тут себе необходимую пищу. И не только людей неимущих, пролетариев, но и других, кого, собственно, уже и людьми не называли. Можно даже сказать, что эти-то и были самыми лучшими клиентами, потому как у них кошелек был лучше, собственно, он назывался уже не кошелек, а бумажник. Распятия, например, рвали с руками. В большом ходу также была Пречистая Дева, и не только с Младенцем во чреве, то есть Владычица О, которую, собственно, больше всего спрашивали туристы-иностранцы и те из своих, у кого вкус потоньше. Нет, был спрос и на всех других, начиная с Царицы Ангельской, с Херувимами (то ли Серафимами?) у ног, и кончая Умягчением Злых Сердец, широко расходившейся среди пролетариев, у которой сердце было наружу, с частоколом из мечей. Расходилась также и фигурка Короля, тоже в самых неблагополучных слоях общества, под понимающее одобрение в самых благополучных слоях, умилявшихся на подобную почтительную преданность народа Его Величеству и на трогательно-простодушный вкус святореза, который таким-то образом сближал августейший монарший образ с кротким образом бычьим. Животные же в собственном смысле слова украшали буфеты в столовых, столики в гостиных, даже спальни, как, например, фигурка петуха на курице. Однако, как явствует, Свистулька по тиражу побивал всех прочих. Потому как, если изделие каждого артикула в каком-то смысле отвечало определенным классовым интересам, футболист удовлетворял потребности единственно известного общества без классов. А поскольку страна была маленькая — миллиона три (то ли четыре?), — можно сказать, что всю ее наполняло искусство святореза. Именно в этом искусстве, помещающемся между ним и всею нацией, гармонично становились реальностью религия, политика, смех, нежность, мечты личные и мечты коллективные. Для такого массового производства, конечно же, требовался штат квалифицированных рабочих. И у святореза они были. Но в каком-то смысле у него их как бы и не было вовсе. Потому что за долгие годы работы он так и не встретил ни в ком истинного призвания к игрушке. С одной стороны, казалось бы, даже неплохо, потому что можно было не опасаться конкуренции. А с другой — плохо, потому что это делало необходимым постоянное его наблюдение, лишало его возможности хоть на минуту отлучиться из раствора. Нужно было приглядывать за всем, все объяснять — от того, какой формы ноздри у Короля, и до того, какой формы труба у музыканта. Несомненно, если рабочий набил руку, скажем, на Зе-Паковио, или на Распятии, или даже на Его Величестве, он с легкостью воспроизводил знакомую модель. Но святорез не мог, естественно, этим удовлетвориться, и каждый раз, едва останавливалась вся эта круговерть, он без устали искал легкое неопределимое последнее прикосновение искусства, которое рождалось в голове (к тому же довольно-таки крупной), как заявлял он, с криком стуча по ней: