Для святореза тут вопрос был не только в доходе. Он и сам это скоро доказал, в первом своем письме, глубокими словами о судьбе парня, напоминая ему о долге говорить, что истина существует и заключена в нем.
— Потому что я тебе скажу, что, если ты этого не сделаешь, они не додумаются до того, что дерьмо — реально.
И вот усердные руки парня, тронутые знаньем, стали вскоре искусно открывать миру, что есть боги, и люди, и собаки, и кошки, и петухи, топчущие кур ради новой жизни, и ангелы в высях, и Паковио тут внизу, присевший по нужде, лежащей еще ниже. Он знал теперь, что святорез мог умереть всерьез, потому что теперь для него смерти уже не было. С парнем было теперь слово святореза, которое его единило с жизнью, в котором говорила правда вещей. Но не слишком близко, чтобы не вонять. Страна была маленькая, миллиона три-четыре. Это была настоящая страна. По крайней мере она существовала. Вещи все — существовали.
Как никогда, ты нужна мне сейчас, как никогда, я жду тебя. Если бы ты пришла… Дом стоит среди оливковых и фруктовых деревьев. Неторопливо над его крышей проходит время, оставляя свои приметы: весной — цветущие яблони и желторотых цыплят во дворе, летом — дивные утра, осенью — золото созревающих хлебов. Я вспоминаю эти утра, прохладный блеск воды в душные июльские ночи и трепет земли в предрассветный час. Когда я уезжал, мой отец сказал мне:
— Возвращайся.
А мать молчаливо глядела на меня, покорная и в то же время безмятежно-спокойная, как будто судьба моя была в ее руках или она по опыту знала: в этой жизни чему быть суждено — родиться, уехать, умереть, — того не миновать.
— Возвращайся, — повторил отец.
И вот я вернулся, вернулся этим зимним вечером, когда круг жизни почти замкнут. Я открываю двери опустевшего дома, открываю окна и веранду. С наступлением темноты травы становятся высокими, а оливковые деревья темнеют. На сырой земле около дома лежат бочарный обод, заржавевшая мотыга без ручки, лейка. Мой отец любил землю. И я помню, как помогал ему резать подпорки для виноградной лозы и носить воду для поливки лука. Мать смотрела на нас с веранды, и сердца наши полнились теплом взаимопонимания.
Сколько я пережил, выстрадал, передумал! А теперь все, чем жил и дышал эти годы, кажется мне пустым и никчемным. Как видно, кто-то задолго до моего рождения предопределил мою судьбу, поставив передо мной трудную задачу жизни. Когда я приступал к ней, другие были уже у финиша. Сегодня я завещаю ее идущему на смену молодому поколению. Меня же сейчас из всего, что было дано в ее условии, волнуешь только ты и твой вопрос, который до сих пор звучит в моих ушах: