Избранное (Ферейра) - страница 52

И я начал рассказывать. Я учился в лицее в седьмом классе…

Тут Ана прервала меня и снова перешла в наступление:

— Не рассказывайте. Все это очень горько…

Ее потухшие было глаза опять заблестели.

— Все так просто, — сказал я. — Все ильные и решительные чувства подобны голоду.

Я был оглушен, уши горели. Окно множилось в вереницу параллельных окон или в эскадрон прямоугольников, уходящих на равнину, боль гвоздем вонзалась в голову. Ана подбросила полено в камин. Черный кот с красным бантиком и колокольчиком прыгнул к ней на софу. Он двигался бесшумно и ловко, словно расставлял тенета. Потом, подняв хвост и мурлыкая, потерся о грудь Аны, прижался к ней, напружинив лапы, точно стараясь сдвинуть ее с места, и тут же свернулся калачиком у нее на коленях. Застыл, чуткий к каждому звуку, косо глядя вспыхивающими металлическим блеском глазами. Дрожащая тишина вместе с вечером опускалась и тихо растекалась по городу и голой равнине. В воздухе стоял запах лекарств, и, возможно, мое лихорадочное волнение было не что иное, как подхваченная мною инфекция. Ана смотрела на меня из застывшей вечности, которая сродни сфинксам, пустыням, погибшим цивилизациям, божественной непостижимости и возникающим неразрешимым вопросам. И я, как зачарованный, легко представил себя на месте этой цельной личности с пышной грудью, широкими бедрами, неподвижно лежащими руками и по-детски торчащим зубом. И как бы в ответ на зов этого особого, не похожего на других существа из незнакомого мне и непонятного мира, на меня обрушился поток вопросов, недоумений, страхов, абсурдных восклицаний, изливавшихся бурной рекой в надежде получить объяснение, бурной рекой, в которой лишь уцелевшие обломки моей одержимости говорили о том, о чем я хотел сказать.

Акт моего самоутверждения прост и однозначен, как, например, бревно: грубое проявление бытия, неоспоримая реальное Но я знаю, что ей предшествовали бесчисленные ветры и потопы, много навоза и солнечных лучей. И только теперь, когда они стали мною, я их не ощущаю. Я знаю, что изменился, но не чувствую изменений. Пробую восстановить прошлое — не получается. А те факты, что я отмечаю, сами по себе не важны. Поскольку то, что они означают, сильнее, очевиднее и древнее, чем они сами.

— Темнеет, — говорит Ана. — Пожалуй, пора зажечь свет.

— Знаете, ведь мой отец был атеистом, а мать, как принято говорить, — набожной женщиной. Отец объяснял нам зарождение жизни на Земле и всегда на все наши вопросы находил простые ответы. Мать, выйдя за него замуж, любила его всю жизнь даже за то, что было ей чуждым. Думаю, она его считала человеком сильным. А вот мой дед по матери был явным антиклерикалом. Я же пошел в церковь и причастился. Священник, который бывал у нас в доме, постоянно святотатствовал. Позже я выяснил, что у него есть дети. Так вот: у меня было небо, ад, бог-отец, бог-сын, бог дух святой, ангелы, дьяволы — словом, весь необходимый арсенал для того, чтобы жизнь моя текла гладко. В лицее ученики старших классов, те, у кого уже росла борода, когда в класс приходил священник, кричали: «Ква-ква» — или: «Четки-то не потерял?» Мой брат Эваристо в этих вопросах был ужасен. Богохульствовал, как испанец. Однажды в мае, выпив на праздник Непорочной Девы, он пробрался в ряды хора «Дочерей Марии» и стал нарочно фальшивить. Его выставили на улицу. А брат Томас к мессе не ходил. Но и не говорил плохо о священниках. Он отказывался идти на исповедь и уезжал в Лиссабон. Мать плакала, он обнимал ее, а отец улыбался. Скоро и я перестал ходить к мессе. Разве что иногда. Вот так грех становился для меня чем-то заурядным. По правде говоря, я не знаю, почему не ходил к мессе: это ведь ничего не меняло. Как и прежде, перед сном я молился. Конечно, это была привычка. Такая же привычка, как чтение на ночь. И однажды я подумал: «Вздор это!» Привычки меняются, они рождаются, существуют и умирают. И покончил с привычкой — лег без молитвы, но всю ночь не сомкнул глаз. Правда, следующую уже спал хорошо. «Вот и выходит, — подумал я, — что бога нет и никогда не было». И это совершенно очевидно, как нет и никогда не было Деда Мороза. Только теперь это стало еще очевиднее. Эваристо богохульствовал, но смирялся: исповедовался, причащался, и если не шел к мессе, то лишь из упрямства, желал показать свою самостоятельность. Позже я стал вести себя осторожней. Ведь быть передовым и правдивым так же прекрасно, как быть юным и горячим. Юность прошла, я перестал бушевать. Но смутные, сдавленные голоса того же буйства не унимались. Потом вдруг жизнь утратила свой смысл, потому что я был без дела. Вот тогда-то, находясь на нуле, я открыл, что аз есмь, существую, что это я. И теперь я не хочу дать погибнуть этому чрезвычайному открытию, хочу заставить его взаимодействовать со Вселенной и со смертью. Voilà