— Томас! Алберто!
— Сейчас, сейчас, идем.
Обед был для меня таким необычным спектаклем, что я, наверно, его никогда не забуду. И теперь вот, сидя за своим письменным столом и вспоминая его, я думаю, что он был лучшим ответом на все мною сказанное Томасу. У Томаса я обедал и ужинал не раз. Но вспоминается мне именно этот рождественский обед. В большом дальнем зале поблескивает приборами на двадцать персон длинный стол (возможно, даже два или три, составленных вместе), приготовленный для нас с матерью, всего племени Томаса, его тестя, тещи, с которыми я едва двумя-тремя словами и перекинулся. Наполняя дом адским криком, стуча по тарелкам ножами и вилками, ссорясь друг с другом, рассаживается за столом выводок Томаса. Невозмутимая Изаура, заканчивая приготовления, просит их вести себя тише. Но мальчишки возбуждены, у них свои счеты друг с другом. И вдруг садимся мы. Изумленная, растерявшаяся ребятня утихает, но ненадолго. Как только новизна им становится привычной, они опять начинают шуметь и ссориться. Они кричали, поднимались с мест, протестовали, и все громко, с криком, всеми силами стараясь обратить на себя внимание Изауры, ее родителей и моей матери. А Томас, несмотря на весь этот гвалт, разговаривал со мной, понизив голос, как будто в полной тишине. Он сидел во главе стола, я — рядом с ним. Все громче и громче пререкались друг с другом мальчишки, злились, что-то требовали, отставляя тарелку в сторону, вылезали из-за стола, громко плача, и тут же принимались бегать, а иногда и драться. А Томас все так же спокойно продолжал есть. Он поворачивался ко мне с каждой пришедшей к нему мыслью.
— Так в чем же твоя проблема — мне так и не ясно. Не ясно и то, как ты собираешься ее решать. Мне кажется, на сегодняшний день у всех у нас одна проблема, и мы, ну посмотри сам, только ею и заняты, так что нет нужды изобретать другие. Ну вот…
Тарелка упала со стола и со звоном разлетелась на мелкие кусочки.
— Ну вот, — продолжал Томас так же спокойно. — Если проблема в гармонии, то в таком случае для меня это не проблема. И, кроме того, все проблемы, поскольку не мы их выдумали, не мы породили, разве они не существуют в какой-то мере для нашего времяпрепровождения? Ты говоришь, и я с тобой согласен, что главное в жизни — созидание. Стало быть, твоя проблема в том, творишь ли ты? Так?
В таком шуме мне было трудно разговаривать: я почти не слышал Томаса. К тому же его безмятежность, это его невероятное самоутверждение в жизни среди безмолвия полей и ребячьего гомона вызывали улыбку и обезоруживали меня. Томас был из другого мира. И его вера в гармонию возбуждала мое любопытство. Может, он уже достиг той вершины, о которой я мечтаю как о неясной цели моего изнурительного поиска? Может, именно он — конкретное доказательство того, что эта цель существует? И может, ему уже явилась подлинная гармония пустынного мира с глухими отзвуками умерших голосов?