— Смотрите-ка, смотрите, наш доктор! Разве мы уговаривались на этот час? Сбились с пути?.. Ага, с Алентежо шутки плохи, доктор. А что ты, моя Аника, скажешь? Говори, говори: «Дороги открытые, дороги закрытые». Ну же, ну скажи, ты ведь знаешь. Моя Аника во всем, что касается книг, культуры, — богиня!
Я улыбаюсь, смотрю вокруг. Она пожимает плечами.
София (Каролино при ней) приветствует меня издали, из укромного уголка. Ана в своей огромной соломенной шляпе усаживается на солнце. Шико — около. Он что-то тихо говорит, деланно смеется, потом бросает одну-другую фразу Алфредо, тем самым подчеркивая его причастность к разговору. Алфредо благодарно отзывается, даже делает вид, что направляет разговор. Потом вдруг перебивает Шико:
— А ты видел моих поросят? Пойдемте покажу. Вам, доктор, они должны понравиться.
Ана идти не хочет.
— Пойдем, Аника. Пойдем, посмотришь поросяток. Они так тебя любят. Они ее знают, доктор. Она им приносит капустный лист, и они ее знают.
Она смотрит на всех нас, точно советуется, идти ей или нет, потом встает. Поверх невысокой стены свинарника мы видим шевелящуюся внизу темную массу животных, слышим звонкое повизгивание и глухое, размеренное хрюканье свиньи, поднявшей к нам две дырки своего пятачка. Алфредо доволен, но он держится серьезно, чтобы важность его была естественной. Он рассказывает о свиньях, рассказывает повторившуюся и на этот год историю: был еще один поросенок, но ему не хватило соска, и его пришлось зарезать. До чего же природа забавна…
— …даже очень забавна. Не знаю, известно ли вам, что каждый поросенок сосет всегда один и тот же сосок. Только нос на свет покажет, а уже знает: этот сосок — его. И тут, друзья мои, никто другой его не соси. А на этот раз не всем досталось. Потому что у каждой свиноматки — доктор, он, может, и не знает, он много чего знает, но вот об этом вряд ли, — всего десять сосков. Десять — и то много для свиньи. Разве что уж очень крепкая свинья. Моя так просто монумент. Она справляется с десятью, да, сеньор, да. Но рождаются одиннадцать, и одного приходится резать. Мне очень жалко… было. Но ничего не поделаешь, пришлось поросеночка забить.
— Но почему же? — спросил я почтительно. — Разве он не мог бы сосать в перерыве, когда другие отдыхали?
— Ну что вы, доктор! Конечно, не мог! — И он с состраданием стал мне разъяснять — Да поросенок бы умер от голода: другие бы не дали ему сосать.
Надышавшись навозом, я отошел в сторону. София, заговорщически улыбнувшись, последовала моему примеру (мрачный и враждебный Каролино даже не взглянул на меня). Обедали мы в зале на первом этаже, где стояли привезенные из города корзины с едой. В раскрытые окна лился яркий февральский свет и первые ароматы земли, пробуждающейся к жизни. На солнце, возвещая радость весны, кружились птицы, в воздухе чувствовалось трепетное ожидание. Алфредо разложил еду по тарелкам и призвал нас чувствовать себя как дома. Я получаю свою порцию, наливаю бокал и принимаюсь с аппетитом есть. В воцарившемся вдруг молчании чувствуется вполне оправданная ситуацией общая веселость. Алфредо обращает внимание присутствующих на аппетит Каролино, усыпанное прыщами лицо которого тут же бледнеет. Потом он атакует Софию, которая, манерничая, ест мало. Наконец настраивается на волну нашего разговора с Аной, которая сидит подле меня.