Зеленый велосипед на зеленой лужайке (Румарчук) - страница 44
Но однажды, когда стоянка особенно затянулась, мама привела его к нам в вагон.
Бабушка в это время колдовала над своей парафиновой плиткой, улучив момент, чтобы сварить обед, пока поезд стоит. Привязанная Майка спала под столом, положив голову на лапы. Я же, как всегда, фантазировала. Я представляла себе, что было бы, если бы мы ехали всегда.
«Вот проходит год, — думала я, — и два, и три, а мы все едем. Все девчонки ходят в школу, а я нет, потому что никто еще не изобрел школы на колесах. — И я подумала: — Зря мама возмущается, когда нас опять отводят на запасные пути. Ведь это, в сущности, не так уж плохо — ехать и никогда не приезжать».
Но от этих приятных мыслей меня отвлек мамин голос:
— Познакомьтесь, это моя дочка.
Я нехотя подняла голову. Рядом с мамой стоял тот самый незнакомец и смотрел на меня с плохо скрытым неодобрением. От узких глаз с набрякшими веками, как из щелей зимой, тянуло холодом.
— А это, — продолжала мама, — моя новая подруга Лариса Андреевна.
Я оторопела. Так выходит, выходит… А ведь издали — вылитый мужчина, да и вблизи… если бы не юбка… Тут только я заметила, что из-под длинного расстегнутого плаща видна узкая черная юбка. Вот так дела!..
Мы стали дружить «вагонами», как дружат домами. Лариса Андреевна вместе со своей матерью — худенькой, седенькой, чрезвычайно изящной старушкой — занимала, как и мы, целый вагон в другом конце состава. Они тоже возвращались из эвакуации домой, в Москву. Муж нашей новой знакомой, геолог, был где-то в экспедиции и не мог за ней приехать.
Теперь мы ходили друг к другу в гости. Происходило это примерно так. Поезд, только что мчавшийся со скоростью самолета (я бы сказала, ракеты, но ракет тогда еще не было), вдруг начинал сбавлять ход; деревья за окном, слившиеся в нечто сплошное, зеленое, размазанное, снова становились деревьями — с ветками, стволами, дуплами и даже белками…
Стук колес становился тише, тише и наконец совсем затихал. Мама подбегала к нашему щиту, наполовину закрывавшему окно (оно же и дверь, если щит убрать совсем), и высовывалась наружу. Если светофор оказывался красным, мама отодвигала щит и торопливо спускала вниз лестницу: верхняя ее сторона была привязана к двум гвоздям, вбитым в пол вагона. Лестница косо повисала в воздухе, раскачиваясь от движения поезда, и наконец, когда колеса окончательно устанавливались в желобках рельс, упиралась в землю. Мама становилась лицом к вагону, спиной к шумящему лесу (эти незапланированные остановки обычно происходили не на станции, а где-нибудь в лесу или в поле) и, боязливо ступая ногами по перекладинам, спускалась вниз. Я видела ее напряженное лицо с озабоченно сдвинутыми широкими бровями, глубокую складку между ними, сжатые губы… Легкий взмах ситцевого подола, и вот он уже оседает внизу, как парашют. А издалека, с другого конца состава, спешит навстречу Лариса Андреевна. Так, наверное, устремляются к летчику или парашютисту, благополучно приземлившемуся среди лесов, живому и невредимому, с ушами, заложенными воздухом, как ватой, и с ощущением счастья, настолько сильным, что оно становится твердым, как камень, и застревает в груди, мешая дышать.