Мы стояли у сарая. Я ковырял в замке ключом, полученным от Бориса. Иногда он давал мне ключ от своего святая святых — сеновала.
А куда мы пришли, спросила Алина. Копытных надо кормить сеном, вот в чем закавыка, в центре Москвы в пределах Садового есть большой сеновал — а ты не знала? В сарае Алина при виде кучи сена рассмеялась: так это действительно сеновал? Да, подтвердил я, ты же видишь. Отборное сено, накошенное в самом экологически чистом районе Подмосковья, ты давно валялась на сене? Никогда не валялась, как-то не пришлось. Ну-у, теперь подружки лопнут от зависти, когда расскажу им, как кавалер привел меня вместо ресторана на сеновал. А что мы здесь будем делать?
У окна был оборудован уголок — мягкие кресла, сервировочный столик, на нем кофеварка, кубик стереоустановки с колонками — старомодная дека с замызганными кассетами. Я включил кофеварку и музыку. Вся музыка у этого пошляка была как на подбор сладострастно-томная, настраивающая на латиноамериканский лад, чтобы многочисленные Изауры, которых он сюда приводил, побыстрей превращались в рабынь его любострастия. К зверям у Бориса был еще один специальный интерес — он мог бесконечно рассказывать про эту сторону жизни своих подопечных: как это происходит, с какой частотой, у кого какой в сантиметрах и в минутах продолжительность — все отмечал и даже записывал, благо это входило в обязанности. Книжицу эту берег и зачитывал в компаниях. Иногда заглядывал в недалекий Дом литераторов, где ему наливали, с неизменным успехом рассказывал про зверей, как это у них происходит, кадрил двух-трех молодых поэтесс и уводил в свои владения. К вам за столик подсаживается человек и объявляет: сегодня я принимал роды у слонихи. Будете вы слушать такого человека?
Мы выбираем себе друзей, жизнь в молодости сводит нас, а потом что-то с ними происходит, помрачение, паранойя, странные извивы психики, которая не стоит на месте, а бежит по камешкам, как ручей или речка-невеличка, огибая коряги, пока не упрется в препятствие, накапливаясь в бочажке, наливаясь ядом тины и тления, и если мы — друзья, вынуждены терпеть, иногда подыгрывая, терпеть до определенного момента, пока человек не теряет меру и становится страшен. Таких вокруг меня все больше, ошибки в людях с возрастом накапливаются и выливаются в перверсии, многие вместе с профессиями и деньгами теряли облик, скатывались в причудливые стратегии замещения, меняя человеческое на экзотическое — беспросветный буддизм, блаватизм, кромешное блядство, алкоголизм вискарный (от слова «виски»). Новое время перемалывало в своей мясорубке, истории друзей — истории личных крахов, в каждой из которых есть что-то волнующее и величественное, и истории трагедий, в которых нет ничего, кроме трагедий. Одного приятеля в кои-то веки увидишь, другого-третьего вспомнишь, и всех отчего-то жалко становится. Уходя, человек уносит часть твоей жизни, кусок прошлого отваливается вместе с его исчезновением, словно речная круча, подмываемая паводком, пластами кромсая память, дружбу, всю разветвленную сеть отношений, которыми ты, словно корневой системой, крепился к этому городу. Телефонная книжка все больше походит на поминальную записку, подаваемую во время просительной ектинии, отдельные страницы с вычеркнутым рядом фамилий пролистываешь, не задерживаясь, смартфон в этом смысле гораздо удобней для манипуляций — на вопрос «удалить?» отвечаешь кнопкой «да», и человек небольно гильотинируется в памяти умной машинки.