— Мне нужно прилечь, я выдохлась вконец, вы совсем заморочили меня своими бреднями, ужасный лжец! — прошептала она, направляясь в спальню и вглядываясь в ладонь правой руки, на которой обводила пальцем левой линии судьбы.
— Ну так кто же у нас Мамочка на самом деле? Она мне бабушка? А Жозефина Бейкер, значит, прабабушка? Ты давай объясни все это, а то у меня получилось какое-то дурацкое генеалогическое дерево — слишком мало ветвей и уйма голов! — окликнул меня наш мальчуган, задумчиво покусывая карандаш.
— Знаешь, малыш, у нашей Сюзон богатое воображение, у нее вызывает сомнение даже собственное происхождение; а что касается дерева, то твоя Мамочка — это и корни, и листья, и ветви, и крона в одном лице, а мы — мы с тобой — всего лишь садовники, и нужно постараться, чтобы наше дерево прочно держалось на своих корнях, — вот такой неясной метафорой ответил я ему с напускной бодростью, и он задумчиво принял свою часть этой миссии, не очень-то понимая ее смысл.
После пожара я уже не мог играть комедию: огонь, дым, пожарные, сгоревший пластик на плечах моей возлюбленной, тяжкая печаль, скрытая за ее эйфорией, больше не могли быть предметом игры. Я смотрел, как мой сын бережно натягивает на ее плечи золотистую бумажную простыню, стараясь прикрыть ее кожу, усеянную комочками расплавленного целлофана и хлопьями сажи; так он хотел спрятать, убрать с глаз, не видеть, никогда больше не видеть эти стигматы — символ крушения его беззаботного детства, вылетевшего в трубу вместе с дымом. Он выказал в этом испытании удивительное хладнокровие и мужество, держался серьезно и сосредоточенно, когда полицейские допрашивали его мать, когда ее подвергли десяткам обследований в больнице. Он ни разу не дрогнул, и ни одна слеза не оросила его гордое и мудрое лицо. Единственным признаком его горя были судорожно сжатые кулачки, засунутые поглубже в карманы, но лицо неизменно оставалось серьезным и сосредоточенным, вот с таким выражением он и комментировал случившееся.
— Это черт знает что, пора найти какое-то решение, верно, Папа? Мы не должны позволять так с ней обходиться! Нужно дать хорошего пинка в задницу всем этим ученым коновалам! — заявил он, изобразив означенный пинок, когда узнал, что его мать будет госпитализирована.
Возвращаясь вечером вместе с ним домой, я думал о том, что он прав: у нас не было другого выхода, кроме этого — дать пинка в задницу всем этим ученым коновалам. Я не хотел огорчать сына, я должен был скрыть от него ужасную правду и сказал, что его мать скоро вернется, хотя врачи объявили как раз обратное: по их мнению, ей никогда не суждено было покинуть лечебницу, ее состояние могло только ухудшаться и ей предстояло провести всю оставшуюся жизнь в этом «мрачном невзрачном заведении», как она его называла. Я не сказал ему, что ей придется здесь же и умереть, чтобы сохранить жизнь другим людям. Шагая по улице тем прелестным весенним вечером и держа сына за руку, я уже не был «счастливым дурнем», гордившимся этим званием, — увы, первая его часть бесследно улетучилась. После знакомства с его матерью я заключил договор с судьбой: прочел все правила, принял все условия и оговорки, взял на себя ответственность за последствия и скрепил это своей подписью. С тех пор я ни разу об этом не пожалел, да и как можно было о чем-то жалеть, наблюдая проявления этой изящной маргинальности, это упрямое противостояние реальности, эти издевки над приличиями, это полное неприятие времени дня и времен года, эти дерзкие насмешки над тем, «что скажут люди». И теперь у нас с сыном не было иного выбора, как «дать пинка в задницу этим ученым коновалам», а для этого следовало включить в мой договор дополнительное соглашение. После стольких лет веселых праздников, путешествий, эксцентричных выходок и экстравагантных развлечений я не мог заставить себя объявить сыну, что все кончено, что отныне мы будем ежедневно приходить в больничную палату и слушать бред его Мамочки, что его мать — душевнобольная и нам остается только покорно ждать, когда ее разум безнадежно угаснет. Вот почему я пошел на обман — не простой, а святой, чтоб продолжать бороться с судьбой.