Говорят — убивать может не каждый. Говорят, трудно смотреть в лицо человеку, которого лишаешь жизни. Говорят, нелегко настроить свой мозг — дорогую игрушку, подаренную царю вселенной — на готовность отобрать у другого то, что тебе самому ни к чему.
Ерунду говорят. Все зависит от цели. Если у тебя цель — пройти дальше, а у врага — задержать насколько возможно, то побеждает тот, чья задача важнее. Как это определить? Легко — чем ты готов пожертвовать ради ее достижения? У меня, к примеру, нет ничего. А у кого нет ничего, у того есть все.
А значит, я готов пожертвовать всем.
Поэтому я побеждаю.
Осталось разве что собрать оружие да припасы — из тех, что не слишком заляпаны кровью и кишками и не воняют дерьмом из конских потрохов. А также достать моего отважного напарника из-под фургона — впрочем, именно это он и должен был сделать по нашему уговору. Спрятаться и не отсвечивать, пока не уляжется пыль.
Я достаю. Напарник пылен, бледен и ворчлив.
— Черт возьми, мистер, — Бат мельком оглядывает поле боя, бледнеет еще сильнее, затыкает большие пальцы за ремень и снова принимается нервничать. — Мы начинаем оставлять за собой слишком много окровавленных трупов, вам не кажется?
— Заткнись, Батхорн. — Я сплевываю, и плевок, кажется, испаряется еще в прозрачном чистом воздухе. Так решаются все вопросы между людьми. Минута странных, дерганых движений, вонючие облака дыма от выстрелов, темное пятно на земле — и дело сделано, спектакль окончен, загорается свет, и все вроде бы осталось как прежде, только один актер стоит, а другой лежит. И тот, что стоит, называется победителем. — К твоему сведению, мы никогда и не прекращали это почтенное занятие.
Болела голова. Все тело ныло, будто я без конца катался покатом на каменной мостовой — тупо, глухо, без точной локализации. Нет, не похоже было, что меня били — просто организм отказывался работать как следует. Организму, похоже, было плевать на жизнь, и небо, и бабочек, кружащихся в неподвижном воздухе. Он просто хотел уснуть и не просыпаться.
Крайнее нервное истощение.
Я попытался открыть глаза, и вдруг сообразил, что они и без того давно открыты — только толку из этого не было никакого; передо мной колыхалась какая-то серая муть, раскрашенная кое-где неяркими розовыми полосами. И влетали в ослабевшие уши едва слышимые звуки — то ли шорох, то и хихиканье. А что с запахами? Я втянул в легкие воздух. Нет, запахов тоже не чувствовалось. Что это за место, в чем дело?
— Вы меня слышите, мистер Ленарт?
Голос прилетел из ниоткуда, он словно раздавался откуда-то из глубины черепа. Знаю я этот голос, он называется шизофренией — когда ты начинаешь беседовать с людьми внутри своей головы. С другой стороны, может быть, за этим пологом серой дымки кто-то стоит и дожидается моего ответа? Нельзя исключать и такую возможность.