— Сопротивляется, гад! — третий из компании, видимо, самый недалекий (именно он обвинял меня в смерти Толика), засопел и попытался попасть мне ботинком по лицу. Я отвернул голову, и удар получился скользящим. — У-у, сука!
Второй охранник наступил мне коленом на спину и попытался зафиксировать руки, чтобы надеть браслеты. Я сопротивлялся, лихорадочно пытаясь придумать, чем бы их пронять. Ничего в голову не приходило. Сержант, с минуту полюбовавшись на эту картину, ушел.
Наконец им удалось сковать мне руки за спиной.
— Не туго? А ну пошел!
Меня поставили на ноги. Я стремительно бледнел, но пока держался. Даже попытался обмякнуть и снова сесть на пол.
— Вот сволочь! — искренне удивился первый. Он явно был главным заводилой. — А ну держите его!
Двое остальных подхватили меня под локти, и он сильно ударил меня кулаком в лицо. Увернуться не удалось. Меня швырнуло к стене, из носа хлынула кровь.
— Ну вы и козлы! — вырвалось у меня. — Герои, мать вашу! Против мужика с «Кольтом» за спину этого вашего Толика спрятались! Зато теперь смелые!
— Заткнись! — прошипел первый и опять замахнулся.
— Ну, правильно, давайте! — я слизнул кровь с верхней губы. — С безоружным и связанным воевать не страшно. Ваш Толик бы не одобрил, наверное, но его уже нет, так что вперед!
Судя по реакции, я нечаянно попал в десятку. Должно быть, погибший Толик слыл здесь идеалистом и моралистом, и уж точно не одобрял избиение связанных задержанных. Как раз такие обычно вызывают огонь на себя, чтобы прикрыть гражданских. Его наверняка не очень-то любили, но после смерти внезапно ощутили чувство вины, а пока пили за упокой, возвели его в ранг святого. И теперь очень ясно представили, как святой смотрит на них с укоризной и качает головой: «Ну что же вы, ребята, опять за свое?» Тот, что ударил меня, сплюнул на пол и, ругаясь сквозь зубы, пошел прочь.
— Эй, Семенов! — крикнули ему вслед. — Ты чего? Сам же хотел!
Но Семенов, не оглянувшись, скрылся за поворотом коридора, а его товарищи остались вдвоем.
— Ну что, в камеру его? — спросил третий. Свое мнение у него, по всем признакам, отсутствовало.
Я стоял, прислонившись к стене, и ждал их решения. Кровь из носа капала на воротник рубашки, скованные руки болели.
Второй полицейский чертыхнулся, освободил мне руки и втолкнул в камеру. Я сел на нары и вытер рукавом кровь с лица. Я чувствовал себя почти победителем.
После этого происшествия я так и не уснул. Лежал и думал о том, зачем Филипп Бовва сунулся туда, где их гарантированно засекли бы, и зачем он вообще взялся за оружие. Разумных объяснений мне в голову не приходило. Разве что одно: он догадывался, что его не пощадят, и предпочел закончить все таким образом. Но зачем было уходить с «Птахи»? Я не знал ответа.