— Никколо уговорил одного из офицеров доставить их к самому калифу, — прибавил Америго. — Куан перехватил их и привёл ко мне. А я доставил сюда — обоих, потому что Никколо не хотел оставить своего друга.
— Мы хотели воззвать к великодушию калифа, — сказал Никколо. — Быть может, он даровал бы нам жизнь, а быть может, и нет. Быть может, он подверг бы пыткам мессера Джиована — или нет. Но когда мы встретились с Америго, я уже не мог оставить мессера Джиована, а Куан был весьма великодушен.
Леонардо мог лишь стоять и слушать, потрясённый тем, что отыскал наконец того, к кому так долго стремился... и повстречал незнакомца. И словно сама земля была лишь продолжением Леонардо, почва под ногами слабо, но отвратительно содрогалась, и слышен был отдалённый рокот.
И вот они подымались вверх, из темноты к рассвету — Леонардо, Сандро, Никколо со своим венецианским другом и Миткаль; они стояли в плетёной корзине, держась на расстоянии друг от друга, чтобы сохранять равновесие корзины. Леонардо подбрасывал топлива в жаровню, и шар подымался всё выше в неподвижном влажном воздухе, в сером предутреннем свете — над утёсами, над замком; и Леонардо смотрел на поле битвы, на горы трупов, на всё ещё дымившиеся укрепления... и на Никколо, который был вежлив, отстранён и пуст. О да, Никколо многому научился от владык и послов, но более всего — от Леонардо; и в ужаснувшем его озарении Леонардо представил, что он и Никколо теперь одно, что они могут говорить друг с другом, но не общаться. Да, он многому научил Никколо, научил... и потерял его. Мальчик стал мужчиной, а мужчина был мёртв.
Мёртв, как те, что остались внизу.
Леонардо нашарил записную книжку, привычно висевшую у него на бедре. Ему бы швырнуть её за борт корзины, в пустоту, в сумятицу гор... но он лишь крепче сжал книжку, потому что ещё не готов был расстаться с ней.
Даже если оставшееся внизу побоище — исключительно его вина.
Нет, не Миткаль был ангелом смерти, а он сам — ибо разве не умерли все, кто окружал его? Разве не сотворил он горы трупов своими пушками и снарядами, мортирами и косами так же верно, как пером?
И не он ли сотворил Никколо, который смотрел на мир изучающе, без детской страстности?
Миткаль сжал его руку, как когда-то Никколо, — Миткаль, который понимал смерть, и убийство, и пустоту.
Смерть тянулась к смерти, к Леонардо, который смотрел вовнутрь себя, своей памяти, на великий собор, что парил перед ним невесомо и прозрачно, словно гаснущие созвездия. И Леонардо вспомнил... вспомнил, что святой Августин называл три вида времени: настоящее прошлого, настоящее настоящего и настоящее будущего — всё это были комнаты и галереи, лабиринт часовен и апсид, средоточие памяти.