а чьему краснобайству я этим хомутом обязан /кто мне о деятельности уши прожужжал /вы же/мои милые /хороша деятельность/ я подал в отставку /подсласти/ рассиропь и поднеси это матушке/ конец
— Вы что-нибудь понимаете?
— Нет. Ничего…
Еще бы. Такое вряд ли кто поймет. Я это все по той допотопной книжонке шпарил. Карманного издания. Далее заголовка не знаю. Обложка приказала долго жить — в сортире за Биллиной берлогой. Вся штуковина в таком стиле — загнуться можно.
— Я думал, может, это код какой-нибудь.
— Вряд ли, слишком умно для кода. И чтобы выдумано было, не похоже.
— Эд — он всегда был такой. Он еще и не то выдумывал. Целые шлягеры. И слова и музыку! Не было такого инструмента, чтобы он через два дня не научился на нем играть. Ну или через неделю. Он делал счетные машины из картона — они и сейчас функционируют. Но чаще всего мы вместе рисовали.
— Эдгар рисовал?.. Что же это были за картины?
— Мы рисовали всегда на листах двадцать второго формата.
— Я хочу сказать: на какие сюжеты? И можно ли посмотреть эти картины?
— Нет. Он их все забрал с собой. А сюжеты — какие там сюжеты! Мы сплошь абстрактно рисовали. Одна картина называлась «Физика». Другая — «Химия». Или: «Мозг математика». Вот только его мать была против. Хотела, чтобы он «приобрел приличную профессию». Эд здорово психовал, если вас это интересует. Но особенно он лез в бутылку, когда она — я имею в виду мать — прятала открытки от его предка… я хочу сказать— от его отца… то есть… от вас. Такое часто бывало. Вот тогда он жутко психовал.
Это точно. Вот уж чего терпеть не могу. В конце концов, есть тайна переписки или нет? А открытки были мне адресованы — черным по белому. Господину Эдгару Вибо, рубаке-гугеноту. Всякому идиоту было ясно, что меня оберегают от родителя — этого прохиндея, который всю жизнь только и думал, где бы за галстук заложить да с бабой переспать. Черный человек из Миттенберга. Тоже мне — художник! Никто, видите ли, не понимал его картин. Было бы что понимать.
— И вы считаете, что Эдгар потому и сбежал?
— Не знаю… Во всяком случае, хоть все и думают, что Эд сбежал из-за истории с Флеммингом, но это все ерунда. Зачем он так сделал — я, правда, и сам не знаю. Ему всегда везло. По всем предметам любому сто очков вперед даст, и без зубрежки. Если что — старался никогда не ввязываться. Ребята даже злились. Говорили: маменькин сынок. Конечно, не при всех. С Эдом шутки плохи — враз бы им показал. Или просто бы не расслышал. Вот, например, с этими мини-юбками. Девчонки из нашего класса повадились в мини-юбках в мастерскую ходить — на уроки. Чтобы мастерам было на что поглядеть. Те уж тыщу раз приказы издавали: запретить. Так нас доняли, что однажды мы — все ребята как один — явились на урок в мини-юбках. Вот был суперцирк! А Эд не захотел. Да это было и не по нем. Наверно, думал: вот идиоты.