Иногда Рут отсутствовала по нескольку часов, в другие разы гораздо меньше. Тело ее подстраивалось под ритмы материальной среды, в которой она оказывалась: Рут могла проголодаться, захотеть пить, она испытывала потребность в естественных отправлениях, получала повреждения и раны. Она стала носить на себе нейлоновый рюкзачок, куда положила запас еды, термос с чаем, пакет сока, нож, пластырь и бинт. Так предложила Карианна, которая теперь принимала в Рут большое участие.
У Рут голова шла кругом от бесконечных мотаний туда-сюда, между этим миром и… каким-то другим…
У нее больше не было сил. Неужели предполагается, что она может долго терпеть такое?
Однако никто не спрашивал, что она может терпеть, а чего не может, никто не знал о происходившем с ней и не управлял ситуацией. Все случалось само по себе, накатываясь на Рут слепо и бессистемно, немилосердно и разрушительно.
Как шквал. Как ливень в солнечную погоду. Как война.
Как ветрянка, которой заболевает ребенок, как колготки, которые ты покупаешь на распродаже, как валовой национальный продукт, как дружба или вражда.
Как одуванчик.
Как безумие.
И вот, спустя несколько месяцев, наступила весна. За окнами горела в солнечных лучах береза с только что распустившимися листиками. Окно было без штор, подоконник из золотистой сосны, большое стекло красиво и ненавязчиво обрамлено комнатными растениями.
Она сидела в кресле и смотрела на него — худощавая темноволосая девушка, большеглазая, с неправильными, привлекательными чертами лица. Она была в брюках и просторной хлопчатобумажной блузе с длинным рукавом и сидела со спокойно сложенными на коленях руками. Кажется, она наконец-то расслабилась. Нет, она не улыбалась, но хотя бы исчезла резкая, напряженная складка около рта.
Глядя на него, она видела перед собой дружелюбного седого мужчину, одетого в довольно непринужденной манере; лицо его выражало нечто среднее между теплым участием и нейтральностью. Пожалуй, она начала понемногу Узнавать, что он за человек: вежливый, несколько отстраненный, отнюдь не глупый, он умел хорошо слушать — впрочем, это была чисто профессиональная привычка: откинуться на спинку кресла, слиться с обивкой и дать пациенту возможность высказаться…
Иногда он вставлял реплики, задавал вопросы, все очень взвешенно, ни в коем случае не менторским тоном. Уловив некоторую рассеянность, она жалела его: надо же, сама сидит и, не закрывая рта, разглагольствует о себе, ему, бедняжке, небось тоже хочется кому-нибудь открыться?.. Ее смущало, что данный расклад противоречит той роли, которую она была обучена принимать на себя: ему приходится слушать, а ей — говорить!