Май в том году выдался холодный. Несколько раз ночами выпадал снег, поэтому на даче приходилось затапливать печи. Бабель вспомнил, что в родительской квартире на Ришельевской был камин, за которым обычно следила домоправительница Роза, маленькая смешная женщина, родом из Белой Церкви, землячка отца. Когда Роза слишком докучала своими почти родительскими заботами, он поднимал ее на руки и сажал на буфет… Теперь возня с печами доставляла ему удовольствие, отвлекала от тяжелых раздумий. Бабель вдруг поймал себя на мысли, что проблема заработка, всегда актуальная, как-то незаметно ушла на второй план, сделалась менее важной, уступив место совсем другим мыслям. «Быть или не быть? — вот в чем вопрос». Он понимал, что Сталин играет с людьми в смертельные игры, когда потенциальная жертва радуется каждому мирно прожитому дню, но с ужасом ждет нового, непредсказуемого. Страх стал доминирующим чувством и у писателей. Некоторых увезли на Лубянку прямо отсюда, с дачи, — так случилось с Борисом Пильняком. Счет арестованных литераторов шел уже на десятки, и те, кто еще оставался на свободе, всякий раз — теряя товарищей — задавали себе один и тот же вопрос: за что?
Падение Ежова лично для себя Бабель воспринял как дурной знак, хотя новый нарком Лаврентий Берия прекратил отдельные дела, и кое-кто из арестованных был выпущен на свободу. Это проделывалось специально, чтобы создать видимость торжествующей законности, устраняющей прежние перегибы. В действительности аресты, расстрелы и репрессии шли полным ходом, кровавая машина работала без устали. Он чувствовал себя точно в вырубленном лесу, где всякий вновь появляющийся пенек вызывал в сердце острую боль.
В апреле, гуляя по Питеру и обедая у Зощенко, он едва ли знал, что Ежов уже арестован, брошен в Сухановку и успел дать первые показания. А давно ли его награждали орденом Ленина «за выдающиеся успехи в деле руководства органами НКВД»? Все газеты печатали тогда вирши Джамбула в честь железного сталинского наркома, «родного батыра» Николая Ивановича.
В сверкании молний ты стал нам знаком,
Ежов, зоркоглазый и умный нарком.
Великого Ленина мудрое слово
Растило для битвы героя Ежова.
Великого Сталина пламенный зов
Услышал всем сердцем, всей кровью Ежов!
……………
Спасибо, Ежов, что, тревогу будя,
Стоишь ты на страже страны и вождя.
Холуй по природе, мерзкий пигмей, которого Сталин называл «Ежевикой»[48], бывший шеф Лубянки любил брать подследственных «на раскол». И вот настал черед паука. Бериевские костоломы раскалывали Ежевику по всем правилам палаческой науки. На допросе 11 мая, когда начальник следственной части ГУГБ комиссар госбезопасности 3 ранга Богдан Кобулов приступил к выявлению связей Е. С. Ежовой с каждым из гостей ее «салона», в показаниях экс-наркома впервые прозвучало имя Бабеля.