— Здорово играет! — размягченным голосом, лежа на своей кровати, сказал Окошкин. — Замечательно! И он тоже. Верно, Иван Михайлович?
Патрикеевна загремела тарелками, Василий на нее прикрикнул.
— Сейчас будет сцена смерти! — предупредил он.
Лапшин не ответил. Из радиорупора донесся жалобный и некрасивый плач девушки, узнавшей, что ее собеседник умер.
— Все там будем! — по-бабьи сказал Васька и закурил, чтобы не волноваться.
Спектакль кончился.
Диктор медленным голосом еще раз прочитал, кто кого играл. Комсомолку играла Балашова, артистка театра, по названию напоминающего ДЛТ — Дом ленинградской торговли.
— Важно разыграли! — сказал Васька. — Верно, Иван, Михайлович?
— Важно, — согласился Лапшин и опять вздохнул. — Как бы она ревела, — сказал он, садясь на матраце, — ежели бы видела смерть настоящих людей! Умирал у меня в группе — я тогда на борьбе с бандитизмом работал, и был у меня такой паренек Ковшов, молодой еще, совсем юный, — так вот он умирал. Ну, брат…
Лапшин поискал вокруг себя на постели папиросы, закурил и стал рассказывать, как умирал Ковшов.
— А когда мы его хоронили, — говорил Лапшин, — то лошаденка по дороге на кладбище от голода пала. Понесли гроб на руках. Двое детишек осталось. А наша группа, когда банду всю повязали, постановила: от своего пайка за месяц десятую долю послать ребятам Ковшова. И вышло пятнадцать фунтов сахару-мелясу, знаешь, желтый такой? Я год назад заходил к Ковшовым, ничего живут, оба паренька работают. Чай у них пил с медом. А мамаша опять замуж вышла. И муж у нее такой ерундовский, такой пустяковый мужчина. Говорит солидно, собой доволен, кассир в банке. Конечно, кассир тоже свое дело делает, кто спорит, — можно деньги быстро считать, а можно и медленно, только за Ковшова как-то вроде неловко. Орел был, а в доме даже портрета его теперь не видно.
— Башмаков еще не износила, — сказал Окошкин.
— Башмаки-то, положим, и износила, и не одну пару, да фотографию бы все-таки следовало сохранить — для ребят хотя бы.
— А может, кассир ревнивый. Разве не бывает, Иван Михайлович? — спросил Вася. — Это же надо понять — каждый день с утра до вечера смотри на человека, который был мужем твоей жены. Я бы лично на это не пошел…
Постучал Антропов, поставил Окошкину термометр и рассказал:
— Умерла у меня нынче одна старушка. Черт его знает — и прооперировал удачно, и послеоперационный период шел нормально. Весь день хожу и места себе найти не могу. Терпеливая женщина, помучили мы ее изрядно, ничего, даже не жаловалась. Вчера подозвала меня, спрашивает: «А что, Александр Петрович, верно говорят, что в мыло перетопленное человеческое сало кладут?» Я отвечаю — конечно, не верно. Она вздохнула: «Сколько, говорит, жизни своей я погубила — и себе, и детям сама мыло делала. Хорошее — землянику клала в него или липового цвета…» Обещала мне своего мыла прислать и вдруг — запятая. А?