— Ну? Чего боишься? — садясь и вытягивая ноги, спросил он.
Нона не отвечала, силясь закурить, длинные ее пальцы дрожали.
— Как дело-то сделалось? — спросил Жмакин.
Она пожала плечами.
— Не знаешь? А я знаю, — бешеным срывающимся голосом крикнул Жмакин. — Я-то знаю, через кого он к стенке пошел…
— Я, что ли, его заложила? — наконец закурив, нагло спросила Нона. — Нужно больно!
— Он не нужен, его деньги нужны были, — наклонившись к ней, опять крикнул Жмакин. — Он тебя любил, он слишком тебя любил я для тебя все делал, чего и вовсе делать не хотел. Потому Лапшин и сказал — а Лапшин не врет никогда, — потому давеча и сказал: жалко было Матроса, и Ожогина тоже жалко…
— А ты теперь с Лапшиным подружился? — наклонившись к Жмакину и щуря на него свой близорукие глаза, спросила Нона. — Потому и приехал досрочно? Правильно, Алексей?
Жмакин усмехнулся: вот куда она вела, куда заворачивала, оказывается. Ей нужен был человек, на которого могли бы подумать, что он заложил, то есть выдал розыску Вольку.
— Брось, Нона, — сказал Жмакин ровным голосом. — Ты толковище хочешь собрать и чтобы меня за тебя, за дело твоих рук воровским обычаем кончили? Не пойдет, дорогуша. И Ожогина и Вольку, конечно, ты заложила, и хавира твоя кругом в мусоре, но я человек спокойный и надеюсь на судьбу. Возьмут так возьмут, моя жизнь сломанная, и никуда не денешься, но вот кое в чем разобраться мне надо, совсем даже необходимо…
— В чем же это разобраться, Алешенька?
— Во многом, что тебя не касается. И в одном, что не без тебя сделано. Магазин ювелирный Волька для тебя брал…
— Погоди! — попросила она. — Ты подумай…
— Думать не стану. Я его и Ожогина предупреждал — дело нехорошее, соцсобственность, сторожа надо будет пришить. Ты тогда сказала, что я ссучился и надо делать толковище. Было?
Она молчала, прижавшись к спинке стула.
— Это ты, стерва, его погубила! — вновь задохнувшись, прошипел Алексей. — Это ты его гнала на бандитизм, это ты барахло себе покупала и всякие камешки в уши, это для тебя он норковую шубу купил, а мне жаловался, что хочет идти с повинной, ломать свое прошлое, все сначала начинать. И Ожогин хотел виниться Лапшину, но ты не дала. Ты закричала, что они сморкачи, что пеленки у них мокрые и что ты обойдешься без ихних профсоюзов…
— Я шутила! — белыми губами прошептала она.
— Пришить бы тебя здесь и концы в воду! — кривя лицо, сказал Жмакин. — Только не могу я людей убивать, мутит. Запомни, Нонка: возьмут — все про тебя открою, ничего не утаю. Они дурни, а зло — ты! Они напились и пошли на дело, а напоила и научила их ты. И живешь, змея, а их нет. И сторожа они зарезали, как ты их научила, я в пересылке слышал подробности, я ведь разговор помню, и помню, как плюнул и ушел от вас, и еще помню, как ты Ожогину сказала, что меня надо кончать. Было?