Но я долго еще не могла решиться, долго колебалась. Я вспоминала об Ирване; ходили слухи, что их отряд ушел из Джокьякарты в горы. Я много думала об этих двух людях — Тутанге и Ирване, сравнивала их. И тот и другой нашли свое место в жизни.
А сама я живу в старом городе, окруженная старыми людьми, и заботы-то у них какие-то старые.
Как-то вечером, когда все уже легли спать, я сидела в своей комнате и писала. Вдруг открылась дверь и я увидела Джона. Лицо его было очень печальным.
— А, Джон, как здоровье? — начала было я и тут же вспомнила об Ирване, ведь Джон был его самым близким другом.
Я увидела сверток в руках Джона, бумага уже пожелтела, загрязнилась.
— Я-то здоров, — выдохнул он. — Ати, я должен сказать тебе кое-что. Если бы это был не я, а кто-нибудь другой, ты могла бы не поверить, могла бы подумать, что над тобой зло шутят. Я хочу сказать тебе, что…
— Ирван?! — вырвалось у меня из груди.
— Да, три дня назад Ирван умер, — с трудом проговорил он, и лицо его еще больше помрачнело.
— А… — только и смогла произнести я. Но я не хотела показывать Джону свое горе. Я должна стойко перенести весть о смерти своего любимого, ведь он погиб как герой.
— Расскажи, как это случилось, — попросила я, а слезы ручьем текли у меня из глаз.
— Два месяца назад он был ранен в правую руку. Доктор Парно вылечил его, и Ирван снова мог сражаться. Но скоро его опять ранили, на этот раз в ногу, а тут, как назло, медикаменты подходили к концу. У Ирвана началась гангрена, ему становилось все хуже и хуже. Он написал тебе записку, но я потерял эту записку в бою. Я принес только книгу. Ирван ее очень любил, он просил передать ее тебе и Тутангу. Вот и все, о чем он просил меня. Он очень не хотел умирать.
Джон протянул сверток, опросил что-то о матери, но я уже ничего не слышала. Перед моими глазами был Ирван, мертвый, неподвижный Ирван, и рядом с ним доктор Парно, его друзья, собравшиеся проводить его в последний путь.
Я не слышала, как ушел Джон. Мать что-то говорила мне, но я не понимала ее. Я вообще не понимала, что со мной происходит. Я не волновалась так, когда совершалась революция, когда в город пришли голландцы. А сейчас как будто что-то надломилось во мне. Я плакала долго и горько.
— Плачь, плачь, доченька, легче будет, — говорила мать и гладила меня по голове.
«Неужели Тутанг и теперь скажет, что это новое испытание для моей любви», — думала я.
Джона, очевидно, заметили в городе. Через два дня ко мне пришли с обыском и забрали все мои письма. А меня предупредили, чтобы я больше не ввязывалась в «эти дела».