— Соня, лапушка!
— Как ты вернулся? Они отпустили?
— Отпустили, — глухо ответил Яков и, не выпуская любимой девушки из объятий, двинулся к дому. — Батюшка собрался?
— Да, только до утра не хочет ехать, да и Ирина Петровна говорит, что без тебя не поедет.
— Поедут, — ответил Яков и остановился. — Вот что. Соня. Я сейчас же уйти должен. Наши, слышь, у Орешка[6] стоят, брать его будут, так я туда… а ты… ты молись за меня и жди. Вернусь — поженимся и заживем!..
— Милый, сокол мой ясный! — всхлипывая, зашептала Софья, но Яков резко перебил ее:
— Оставь это! И раньше мне было на войну идти по сердцу, а теперь и нельзя иначе.
В его тоне Софье послышалось что-то недосказанное, страшное, и она сразу замолкла, только крепче прижалась к Якову. Они пошли к дому. У дверей Софья выскользнула, и Яков один вошел в горницу. Все ее убранство было вынесено, и она имела вид голой избы. Только вдоль стен стояли непокрытые лавки да посредине горницы тоже непокрытый скатертью стол. С лавки вскочил отец, из соседней горницы — мать и оба радостно вскрикнули:
— Вернулся? Отпустили?
— Не отпустили, да вернулся, — произнес Яков и, опустившись на колени, поклонился в ноги отцу с матерью. — Батюшка, матушка, простите и благословите: забил я этих двух шведов и назад бежал к вам, чтобы простили меня и благословили царю послужить, этих шведов бить.
Ирина Петровна в ужасе всплеснула руками и собралась уже заголосить, но Пряхов, остановив ее, обратился к сыну:
— Что забил этих поганцев, Бог простит — забил в обороне, а не татебным делом. Что же до царя — тьфу! — и до войны — нет тебе моего благословения.
— Батюшка! Мне деваться некуда. Сейчас меня ловить будут. И тебе говорю: сбирайся и поезжай. Верст тридцать уедешь, а дальше они не погонятся. Меня же благослови!
— К антихристову порождению, к табачнику?
— Брось, Василий! — строго остановила его жена, — коли ему головушку девать некуда…
— А с нами?
— Не будет мне покоя, батюшка. Кровь моя кипит против них, насильников. Благослови!
Старик опустил седую голову; его грудь тяжело вздымалась. Наконец он вздохнул и сказал:
— Иди! Не прокляну я тебя, ослушника, но и благословения моего тебе нет.
— А благословлю я, Яша! — с жаром воскликнула Ирина Петровна и, сняв с шеи крест, подняла его, после чего торжественно сказала: — Вот тебе, светик мой ясный, мое материнское благословение. Носи его и чти нас нерушимо. Благослови тебя, Матерь Божья! — и, надевая на шею сына шнурок, она стала сама на колени и обняла сына, целуя его и обливая слезами.
Старик отвернулся, смахнул с ресниц слезу и, тряхнув головой, вышей из горницы. Тотчас по двору разнесся его сердитый голос, в темноте замелькали красные огни зажженных факелов, и началось суетливое снаряжение к отъезду.