— Как дела, Ганс Моисеевич? — спросил дядька, отпустив посетителей.
— Получку сегодня давали. Должок принес.
— Возьму, когда принес. Только надолго ли?
Хангаев понял намек, но промолчал. Ссориться с дядькой Намжилом он не хотел. У него бы и язык не повернулся.
— Ехал бы ты, однако, домой, парень. Делом бы занялся. Сестра бы тебе невесту в улусе нашла. Я, когда летом в отпуске отдыхал, таких невест подсмотрел, красавицы выросли — пальчики оближешь. Эх, где мои семнадцать лет и правая рука! Не оставь, однако, все это на фронте, — неужели бы я здесь брюки просиживал. Да ни за какие деньги! Разве здесь место настоящего мужчины?
Хангаев приподнялся со стула и положил перед дядькой долг, но тот сердито дернул культей и продолжал:
— Живи как знаешь. Самому скоро тридцать лет. Но если оставаться на заводе, тогда надо и специальность хорошую получать, так я, однако, думаю, Ганс Моисеевич.
— Мне и на складе неплохо. Все время на людях. По имени-отчеству называют. А денег всех не заработаешь. Вот если бы ты милиционером меня устроил. У них работа чистая, в галстуках ходят, и зарплату, я слышал, им прибавили.
— Я тебе не про зарплату говорю, а про специальность.
— Я пошел, дядя Намжил, некогда мне. Спасибо, что выручил.
Дядькины разговоры он слышал уже много раз. Знал, чем они начинаются и чем кончаются. Говорились, может, и правильные слова, но ему они не подходили. Что он не видел в своем улусе? Каких настоящих мужчин или — еще смешнее — красивых невест можно там встретить? Да и откуда старому однорукому дядьке знать, что такое красота! Конечно, на войне могли попасться ему польки или венгерки, но сколько времени прошло с тех пор. Старикан, однако, и не помнит их. И красота теперь другая стала. Вот если бы дядька на Лидию разок посмотрел — был бы настоящий разговор… Только и здесь Хангаев не шибко надеялся, что дядька Намжил сможет оценить новую красоту как положено. Поэтому он и не пытался ничего объяснять, не переводил слова попусту.
В общежитии дежурила Вера Ивановна. Ей Хангаев был должен два шестьдесят. Вахтерша взяла трешку, дала ему сорок копеек сдачи, а когда Хангаев пошел к телефону, спросила:
— Что, Ганс Моисеевич, опять будешь гостей собирать?
— Не знаю. Наверное, нет, — быстро ответил Хангаев.
Ему стало неудобно звонить Лидии при Вере Ивановне, набрав наугад несколько цифр, он подержал трубку возле уха и ушел.
«А может, и вправду не звонить, — подумал он на улице. — Сколько можно позволять издеваться над собой? Пойду лучше в кино».
Хангаев брел по тротуару и доказывал себе, что встречи с Лидией ни к чему хорошему не приведут, объяснял (опять же самому себе), какая она нехорошая, и полностью соглашался со своими доводами.