С этого и началось.
Ее коллеги, так они себя величали, в основном мужчины, рассматривали меня, а я присматривался и прислушивался к ним. Хотя внешне все выглядело пристойно: собрали стол, говорили тосты, дружно хвалили невесту.
Может, потому, что сам в юности мечтал отпустить усы, но они росли жиденькими и бесцветными, я выделил из коллег двоих, усатых. Один был крупный, с костистым лицом и тяжелыми волосатыми руками, второй — сухонький, с тихим вкрадчивым голосом. Маленький все распинался: какой замечательный человек их Аннушка. Меня так и подмывало крикнуть, что она уже моя, а не их. Но боялся показаться смешным. Потому что уже сомневался. Может, они действительно имеют больше прав называть ее своей. А здоровый кривлялся, кричал, что я граблю их клинику, и лез к нам обниматься. Я смотрел, как его длинные толстые пальцы сжимают плечо Анюты, и улыбался. Старался казаться польщенным. Так, с глупенькой улыбкой, я и просидел все смотрины.
Из клиники мы пошли в общежитие. Анюта жила с соседкой, но обещала, что ее в комнате не будет. Однако соседка нас дождалась, и я увидел дамочку в больших круглых очках, совершенно плоскую и неестественно изогнутую. Бесцеремонно разглядывая меня, она долго извинялась за свое присутствие, но ей, видите ли, стыдно курить в чужой комнате. Придумать что-нибудь пооригинальнее она не посчитала нужным. Решила, что для нас и этого достаточно. Берегла серое вещество для большой науки. А здоровье не берегла. Одна сигарета меняла другую. И пока тянулся перекур, она упомянула не меньше десятка мужских имен, но после каждого словно спохватывалась и рассыпалась в завереньях, что к ним в комнату ходили только ее поклонники. Все ее разговоры шли вперемешку с пошленькими шуточками, и на прощание она пожелала нам «беспокойной ночи».
Койки в общежитии были узкие, и Анюта решила постелить на полу. Я как раз выходил из комнаты, а когда вернулся, увидел, что постель почти готова, только полосатый тюфяк почему-то не накрыт простыней. Сначала я ждал, когда появится простыня, потом решил, что Анюта забыла ее постелить. Пока Анюта задергивала шторы и раздевалась, во мне копилась и густела неожиданно подступившая брезгливость. Все мои думы упирались в эту несчастную простыню. Анюта уже выключила свет и легла, а я все еще соображал, почему не нашлось простыни. Потом, когда уже лег, я понял, что она была, просто, привыкнув к белому казенному белью гостиниц и общежитий, я и не подозревал, что простыни могут быть и полосатыми… Но эта странная брезгливость. Почему она молчала в кабинете с засаленным диваном, а тут вдруг раскапризничалась?