Она села на велосипед, махнула рукой и укатила. Валентин, словно в ритме какого-то южного танца, ринулся по своему маршруту. Ему была так необъяснимо хорошо, что щекотало в носу. Незаметно для себя он спустился на набережную, миновал Нескучный сад, проскочил мимо Дома Художника на Крымском валу и ощутил себя вновь только переходящим Кузнецкий мост. Валентин пытался представить себе лицо Ольги и не мог. Голос её с лёгкой хрипотцой и не до конца изжитыми характерными северными интонациями слышал, смех слышал. Видел волосы: тёмные, почти чёрные, схваченные сзади заколкой. Фигуру: ладную, с узкими бёдрами и весьма заметной под свободной футболкой грудью. А лицо не запомнил. Мерцание какое — то, калейдоскоп. Стёклышки цветные. Он подумал, что выглядел как мальчишка, когда покраснел, и от этих мыслей покраснел вновь. Но на солнечной набережной Москвы-реки его румянец никого бы не смог рассмешить.
Откуда у него эта дурацкая особенность? Мать вроде так не краснеет, хотя цвет волос тот же. Может, отец? Но мать бы рассказала. Она всегда подмечала в Валентине отцовские чёрточки. Подмечала и словно бы вносила в каталог, указывала на них, радовалась. Иной раз она деликатно молчала в присутствии Сергея Андреича, но по тому, как вспыхивали её глаза, Валентин чувствовал, что мать опять что-то заметила — жест, интонацию, поворот головы. И радовался вместе с ней. Он не помнил, да и не мог помнить отца, но почему-то очень хотел походить на него — походить на этого красивого спокойного человека с фотографий из синего альбома в коленкоровой обложке. И главное — на того, с самой главной фотографии, с официальной, висевшей в большой комнате над сервантом. Эту фотографию отец привёз на второе лето их знакомства уже в рамке и подарил. На ней он снят за огромным письменным столом в светлом пиджаке, в рубахе с расстегнутым воротом. Волосы подстрижены не так коротко, как на «семейных» карточках, а борода, напротив, несколько длиннее. В руке трубка. Смотрит прямо в объектив, внимательно и как бы с вопросом. Отец трубку не курил, но любил с ней фотографироваться, эксплуатируя своё сходство с Хемингуэем. «В моей науке так много романтики, что грех не писать романы. К сожалению, ещё столько же отчётности, потому на романы времени совсем не остаётся», — говорил он матери. Когда Валентин повзрослел, он почему-то решил, что фраза эта у отца была явно дежурная, рассчитанная на понятный эффект. Но, разгадав, вовсе не обиделся за мать, а только стал больше понимать отца. Удивительно, что вывод этот Валентин сделал, подметив такую особенность за собой. Некоторая доля пижонства, даже позёрства, но уравновешенная самоиронией — точно отцовское. Таким он представлял отца по рассказам матери и дяди Сени. И чем старше становился, тем больше «отцовского» он в себе ощущал.