Мама посмотрела на меня и погладила по щеке. Сказала, что это совсем не страшно, что речь идет в первую очередь обо мне и Майе. Однако все равно, даже когда мы потом собрались на поминки у матери Майи, эта мысль преследовала меня неотступно. Я думал о том, как я мог не догадаться.
Николо опускает фильтр. Он наливает кофе в чашки, кофейный аромат растекается по гостиной.
– У нас масса клиентов, которые заказывают лювак каждый раз, когда приходят в наш ресторан.
Он долго смакует первый глоток.
– Ты когда-нибудь пробовал лювак?
– Думаю, нет.
Он кивает на мою чашку.
– Спасибо.
Я беру чашку и отпиваю из нее. Кофе крепкий, в нем чувствуется сладость. Привкус корицы, тростникового сахара.
– Особенный вкус, правда?
– Да, – говорю я.
Он делает еще глоток, ставит чашку на стол. Перебирается в кресло.
– Виверровые, – говорит он.
– Ты о чем?
– Виверровые. Это, вообще, что, кошки или лисы?
– Не знаю.
Он барабанит кончиками пальцев по коленям, вскакивает с кресла и выходит на кухню. Возвращается с пачкой кофе.
– Тут ни слова не написано о том, что это за звери, – говорит он.
Он зачитывает вслух описание продукта на упаковке.
– Этот кофе сделали на Сулавеси, вы случайно не были на Сулавеси, когда ездили в тот раз в Индонезию? – спрашивает Николо.
– Были.
Николо открывает пачку и вдыхает аромат кофе.
– От нее никаких вестей.
– Нет.
Он ставит пачку на стол.
– Твоя мама рассказала, что произошло в больнице.
– Ясно.
– Может, тебе стоит позвонить ей, Майе, я имею в виду, или…
Какое-то время он сидит молча.
– По крайней мере, хорошо уже то, что ты более или менее похож на человека, – говорит он.
– Да.
Он допивает свой кофе.
– Вот. Мне пора, наверное, возвращаться в ресторан. У нас в семь придет большая компания.
Я киваю.
– Может, тебе что-то нужно?
– Не-а.
– Тебе достаточно просто сказать мне.
Он относит френч-пресс и чашки на кухню. Я слышу, как он убирает чашки в посудомоечную. Открывает шкафчик. Немного погодя до меня доносится гул посудомоечной.
36
На седьмой день после похорон я слышу, как они идут. Поднимаются по лестнице. Толпятся за дверью. Мои веки сковала корка, соль трескается, когда я пытаюсь приоткрыть их. Они стучат в дверь, их шаги на лестничной площадке, их пальцы, прикасающиеся к двери, их перешептывание и один голос погромче – Николо. Слышу ключ в замочной скважине.
Они входят в гостиную осторожно, их лица, печаль на лицах, печаль во взглядах, когда они видят меня, сидящего в кресле напротив двери в сад, недвижимого, едва дышащего. Моя мама берет стул и садится возле меня.
– Сыночек, – говорит она, – сыночек.