– В Москве квартира стоит миллион долларов, представляешь? – сказала она, изумляясь собственным словам. – Когда-нибудь они срежут наш Эрмитаж и перенесут к себе на Рублевку. Понимаешь? Они поставят столики у полотен Рембрандта и будут обедать. А мы погибнем здесь от воспаления легких. Еще до того, как москвичи пригонят сюда экскаватор, чтобы срыть Петербург на украшения для усадьб. А еще, знаешь, в Москве вообще нет красивых женщин. У меня было там свободное время, немного, днем… Я ходила в Третьяковку, в Новодевичий… Красивых женщин нет на улицах. Их нет. Они не ходят по улицам, представь себе! Это непостижимо уму.
Я кашлянула.
– А где они? Почему они не ходят?
Она всплеснула руками.
– Ездят. В автомобилях.
Почуяв, что мама немного раскрепостилась от душившего ее неведомого горя, близнецы просочились в комнату и начали виснуть на Ульяне, обцеловывая ее белую шею.
– Слушай! – воскликнула я. – А может, Валечку отвезти в Москву?
– Хочешь устроить жизнь больному человеку? – спросила Уля. И тут же ответила: – Не получится. Валечку не продать…
– Почему?
– А ты можешь себе представить, кто, кому и каким образом мог бы продать «Троицу» Андрея Рублева?
Я пожала плечами. Прижимая к груди детей и аристократически их лаская, она продекламировала:
– Есть красота, которая продается. И покупается. А есть красота, которая существует вне категорий. С ней ничего нельзя поделать. Она принадлежит природе.
В начале декабря Истрина положили в больницу. На замену пришла незнакомая женщина. Кажется, основным ее местом работы был государственный университет. У нас она что-то читала на вечернем; словом, мы увидели Татьяну Борисовну впервые, и, если быть точнее, даже не вполне увидели: такую женщину замечаешь не сразу. Юбка «трапеция». «Телесные» колготки. Белая рубашка. Металлическая оправа. Папка с бумагами. Короткие волосы. Коричневые? Вроде бы да.
В текущем семестре зарубежка начиналась в девять. Прогуливать Истрина никто не смел. Подниматься приходилось в семь. Стояли морозы. Контакт человека с будущим во сне ослабевал, и, проснувшись по будильнику, в темноте было куда труднее припомнить те причины, по которым ты жил еще вчера; сознание высасывало из пятнистого сна через узкое предсмертие; человек открывал глаза и покидал постель, как утробу матери, – из теплого киселя в мир, отстоящий и грубый, как декорация, выстроенная из наждачной бумаги. Мир приживался к коже гораздо медленнее, чем шла вперед часовая стрелка. Никакое другое время суток не истощает душу больше, чем русское зимнее утро, в которое голому приходится отбросить прочь одеяло, чтобы в легком ознобе натянуть пальто и с мокрой головой выйти из подъезда в холодную ночь.