Давыдов, устало сгибая затекшие от быстрой верховой езды ноги, тяжело опустился на старенький стул, стоявший как раз против кресла, на котором сидел Нестеренко, тупо посмотрел на потерханные, плетенные из прутьев лозняка подлокотники дешевенького кресла, а потом прислушался к неумолчному чириканью воробьев в кустах акации и, взглянув на желтое лицо Нестеренко, на его старую гимнастерку с аккуратно обшитыми рукавами, проговорил:
– Напрасно я каялся тебе в своей дружбе, когда познакомился с тобой весной на пахоте… Напрасно, потому что ты, видно, никому не привык верить… Ну и черт с тобой, секретарь! Ты, должно быть, только самому себе веришь, да и то по выходным дням, а всех остальных, даже кому ты в дружбе объясняешься, ты всегда под какое-то дурацкое подозрение берешь… Как же ты при таком характере можешь руководить районной партийной организацией? Ты себе сначала поверь как надо, а потом уже всех других бери под подозрение!
Нестеренко болезненно усмехнулся:
– Все-таки обиделся, хотя я тебя и просил не обижаться?
– Обиделся!
– Ну и грош тебе цена!
Еще более усталый, Давыдов поднялся:
– Я пойду, а не то мы с тобой поругаемся…
– Мне бы этого не хотелось, – ответил Нестеренко.
– Мне тоже.
– Ну и побудь еще минут пять – десять, утрясем, в чем не сошлись.
– Побуду. – Давыдов снова опустился на стул, сказал: – Худого девушке я не причинил, факт! Ей надо учиться. У нее большая семья, сама она – старшая, тянет весь дом… Понятно тебе?
– Понятно, – отозвался Нестеренко, но по-прежнему смотрел на Давыдова строгими и отчужденными глазами.
– Жениться на ней думаю, когда она с учением устроится окончательно, а я управлюсь с осенними работами. Словом, крестьянская свадьба, после уборки, – невесело усмехнулся Давыдов. И, видя, что Нестеренко словно бы помягчел лицом и стал слушать его с бóльшим вниманием, уже охотнее, без недавней принужденности и какой-то внутренней стеснительности продолжал: – Женат ни в Ленинграде, нигде не был раньше, с Варюхой первый раз иду на такой риск. Да и пора: скоро уже и под сорок подтянет.
– С тридцати ты каждый год за десять считаешь? – улыбнулся Нестеренко.
– А Гражданская война? Каждый год, протопанный в ней, я бы за десять лет считал.
– Многовато…
– А ты на себя погляди и скажешь, что как раз.
Нестеренко встал из-за стола, прошелся по комнате, зябко потирая руки, неуверенно ответил:
– Это как сказать… Впрочем, не об этом разговор, Семен. Я рад, когда выяснил, что тут ты не споткнешься, как с Лукерьей Нагульновой, тут у тебя похоже на что-то надежное. Что ж, поддерживаю доброе начинание и желаю счастья!