– Здравствуйте.
Помолчали.
– Прекрасное место, – сказал мужчина. – Курю, знаете ли, по две пачки в день, а тут даже курить не хочется. Вам уже все рассказали, не так ли?
– О чем? – выдавил Шура.
– О вашей сути.
Шура кивнул. Холеный вынул-таки из кармана пиджака портсигар и вытащил темно-коричневую сигару.
– Вы курите? Угощайтесь.
Шура отрицательно покачал головой, и холеный захлопнул портсигар и щелкнул зажигалкой. Сладковатый дым лизнул Шуре ноздри.
– Как вы? – спросил холеный.
Шура резко вскинул голову и обжегся о холодный взгляд льдисто-голубых глаз.
– О чем вы? – осведомился он.
– О том, что вам сейчас невероятно тяжело. Кстати, совсем забыл: Максим Пономарев, знающий маг. Вы в курсе нашей классификации?
Шура кивнул. Маги, ведьмы, классификации… как хорошо было бы никогда с этим не сталкиваться, быть обычным студентом, вести кружок танцев. Воспоминание о жизни до-Лизы кольнуло так, что он поморщился и машинально потер грудь слева.
– Больно? – заботливо спросил Пономарев, и было в этом что-то такое, отчего Шура вдруг понял: вот оно, то ощущение, которое он пытался найти. Сидишь рядом с отцом и можешь поговорить с ним обо всем. Почему я такой, папа?
– Мой сын погиб два года назад, – тускло откликнулся Пономарев. – Покончил с собой. Он был вашим ровесником.
Отражение чувств того, кто находится рядом, мелькнуло в голове. Погасло. Он слишком устал, чтобы думать, чувствовать, бороться. Оставалось просто сидеть на берегу пруда и слушать, как неспешно бредет мимо лето.
– Вы знаете, что произошло с Голицынской?
Шура вздохнул.
– Ее пытались убить из-за меня.
Пономарев усмехнулся. Жестко. Нехорошо.
– Хотите ей помочь?
* * *
Потолок был очень высоко и постоянно кружился, плавал и исчезал в белой влажной пелене, чтобы вернуться и почти вдавить в себя.
Встать.
Тело не слушалось, тело было чужим и странно вялым, словно все мышцы вдруг превратились в растрепанные шерстяные нити. Встать.
Он смог только шевельнуть пальцами левой руки. Все. Боль пришла сразу же – спрыгнула с потолка, впилась ледяными иглами в грудь, принялась крутить и сжимать. Это была ласка, но невыносимо тяжелая и злая.
Лиза…
– Он умирает, – донеслось из белой пелены. Это я, со странным безразличием подумал Шура. Это я умираю.
– Где мы ошиблись?
– Да нигде, он слаб оказался.
Это обо мне…
– Да, это о тебе.
Женщина – высокая, черноволосая, ослепительно красивая – склонилась над ним, провела прохладной ладонью по лицу: боль заворчала и откатилась в сторону. Не ушла совсем, но отпустила.
– Ты умираешь, Шура. Запечатление прошло, но ты его не вынес.