Секундное замешательство сменилось странным спокойствием. Уверенность, может статься, появилась от некоего человекообразия твари. Она походила на краба с морщинистым стариковским лицом. Тело источало специфический, но не лишенный приятности мускусный запах. В выпущенном виде клыки смотрелись жутковато, в сложенном напоминали забавную пучковатую бороду. После нескольких ужасных мгновений, когда казалось, что клыки вот-вот впрыснут яд, до Найла дошло, что лишать жизни его не собираются. Найл своей неподвижностью дал понять, что не пытается сопротивляться.
Державший Найла паук поднял свою ношу повыше, чтобы его напарник мог пропустить паутину вокруг лодыжек. Шелк, еще влажный, был эластичен, упруг – сами волокна не толще травинки песколюба, – однако чувствовалось, что прочен он необычайно. Лодыжки пристали друг к другу так, что не разомкнуть.
Обезопасившись от возможного сопротивления, паук взвалил добычу себе на спину, придерживая передними лапами, – теми, что покороче, – и рванул внезапно с места, да с такой скоростью, что у Найла перед глазами поплыло. Восьмилапый несся, подныривая, и парня при каждом новом рывке резко подкидывало. Временами казалось, что еще минута – и он соскользнет с бархатистой спины, но паук всякий раз, не сбавляя хода, тянулся передними лапами и поправлял ношу. Сзади неотступно следовал напарник с сумой Найла.
Найл часто наблюдал, как очумело чешет через пустыню паук-верблюд или фаланга, будто ком травы под ураганным ветром. Никогда не помышлял, что когда-то и ему придется видеть, как проносится перед глазами земля по полсотни миль в час. Найл пробовал смотреть на горизонт, чтоб поменьше кружилась голова, но бесполезно было пытаться удержать взор на одной точке – самое большее несколько секунд, – так она билась о паучью спину. В конце концов юноша закрыл глаза и, стиснув зубы, сосредоточился на том, чтобы как-то превозмочь неистовую тряску, от которой кровь молотом долбила в виски.
Он неожиданно забылся и так же неожиданно пришел в себя. Очнувшись, почувствовал, что кто-то над ним склонился и смотрит в лицо. Почти тотчас почуял знакомый запах волос. Его, крепко обняв, поцеловала мать. А вот и Вайг! Он помог брату сесть и поднес ему к губам чашку с водой. Во рту у Найла пересохло, в горле першило от пыли. Сделав первый глоток, он долго и сильно кашлял. Обнаружилось, что руки и ноги у него свободны, только кожа сильно натерта в местах, где, судя по всему, отдирали липкую паутину.
В голове постепенно прояснилось: видно, он на самом деле лишился чувств. Паук, на спине которого он так лихо прокатился – самый крупный из четверых, должно быть вожак, – стоял поблизости, взирая на своего седока бесстрастными черными глазами. Линия между ртом и сложенными челюстями-хелицерами напоминала чопорно поджатые губы. Ожерелье из глаз помельче смотрелось каким-то физическим недостатком, все равно что ряд блестящих черных бородавок. Восьмилапый даже не запыхался.