Пауки совершенно раскисли и полностью вверили свою участь людям, о чем женщина, похоже, догадывалась. Хозяйкой на этом судне была она, а не насекомые. Задержав внимание на забившемся под навес вожаке, Найл удивился беспросветности его страха и тоскливого смятения. У бедолаги было ощущение, что его безудержно несет на какой-то утлой скорлупке в бучу чужой, совершенно неподвластной ему стихии. При каждом грузном взлете и падении ладьи существо испытывало приступ тошноты. Восьмилапым не было дела абсолютно ни до чего, кроме собственного неудобства и желания как можно скорее очутиться снова на суше.
По истечении примерно двух часов вахту приняла свежая смена гребцов. Сменщики подсаживались к гребущим, которые в свою очередь выныривали из-под весел, чтобы ни один взмах не пропал даром. Моряки, отмахавшие свое, валились на доски центрального прохода в сладостном изнеможении. От них исходило явственное ощущение – словно накатывают теплые волны, давая отрадное облегчение сердцу.
Ближе к полудню ветер утих, затем сменился на юго-восточный. Женщина выкрикнула очередную команду. Дремавшие на солнце вскочили на ноги и водрузили мачту, проворно вставив ее в углубление, сделанное из полого древесного ствола. Затем подняли треугольный парус. Найлу любопытно было наблюдать. Ладья шла в строго заданном направлении, хотя ветер дул совсем с другой стороны. Он зачарованно наблюдал за подвижным брусом, допускающим движение паруса по окружности, отчего ветер захватывался под нужным углом. Юноше по силам было вчитываться в умы озабоченных делом моряков, и он получал представление, кто из них чем занимается.
Теперь ладья шла под парусом, и гребцы могли сделать передышку. Раздали пайки, вручили чашку и Найлу. Он очень проголодался, а пища была необычайно вкусной: мягкий белый хлеб, орехи и жирноватый белый напиток, который прежде он никогда не пробовал (оказалось, коровье молоко). Подойдя, рядом опустился один из моряков и попытался затеять разговор, но из-за акцента почти невозможно было что-либо понять. Вникнув в содержимое мыслей человека, Найл понял, что и здесь искать внятность бесполезно: ум гребца был словно полый и отражал чисто физические ощущения. Вскоре и моряк (истощив, видимо, терпение) пошел искать себе другого собеседника. Найл рад был остаться один. Странно. Такие, казалось бы, безупречные в физическом отношении люди – и вдруг столь квелые, блеклые умы.
После сытой кормежки потянуло ко сну, и Найл, улегшись на пол, задремал, положив под голову суму. Однако дремота, вначале приятная и безмятежная, незаметно переродилась в кошмар, где Найлу перехватывало дыхание и мутило. Очнувшись, он понял, что это ум бессознательно отражает тревожную, болезненную бесприютность, бередящую сейчас пауков. Причина, как вскоре выяснилось, была в том, что ладью швыряло вверх и вниз со все возрастающей неистовой силой, а ветер разошелся так, что парус приходилось сдерживать уже троим. Небо было мглистым от туч. Поднявшись, Найл огляделся. Две другие ладьи отчетливо виднелись примерно в полумиле. Ветер гнал их вперед со скоростью, которая возрастала с каждой минутой. Внезапно через борт ладьи перекатилась волна, обдав всех солеными брызгами. Но морякам, судя по всему, это было нипочем. Они видали и не такое, да и вполне полагались на свое судно.