Мать девушки переспросила, как его зовут.
– Мсье Грэнлеф, – повторила девушка специально для нее. – Дикки Грэнлеф. Так ведь?
– Так, – улыбнувшись, сказал Том.
Спустившись вниз, он вспомнил вдруг о вечеринке Фредди Майлза в Кортине. Второго декабря. Почти месяц назад! Он собирался написать Фредди, что не приедет. Интересно, а Мардж там была? – подумал он. Фредди может показаться странным, что Том ему не написал, и Том надеялся, что хотя бы Мардж его видела. Нужно немедленно написать. В записной книжке Дикки был флорентийский адрес Фредди. Оплошность, но ничего серьезного, подумал Том. Но в будущем не следует забывать о таких вещах.
Том вышел в темноту и повернул в сторону освещенной, белой как кость Триумфальной арки. Странно было чувствовать себя таким одиноким и вместе с тем частью чего-то, как это было на вечеринке. Это ощущение снова к нему вернулось, когда он приблизился к заполнившей площадь перед Нотр-Дам толпе. Толпа собралась такая, что попасть в собор было невозможно, однако громкоговорители разносили музыку по всей площади. Французские рождественские гимны, названий которых он не знал. «Рождественская песнь». Торжественный гимн сменила веселая мелодия. Мужской хор. Французы, стоявшие рядом с Томом, сняли шляпы. Он тоже обнажил голову. Он стоял выпрямившись, с серьезным выражением лица, но, если бы кто-то к нему обратился, готов был улыбнуться. Он чувствовал себя так же, как на пароходе, только чувства его были более глубоки, он был исполнен доброжелательности – настоящий джентльмен с ничем не омраченным прошлым. Он был Дикки, добродушным, наивным Дикки, готовым улыбаться всем и каждому, готовым дать тысячу франков тому, кто обратится к нему с просьбой. Когда он покидал площадь, какой-то старик и вправду попросил у него денег, и Том вручил ему хрустящую голубую банкноту в тысячу франков. Старик расплылся в улыбке и коснулся рукой своей шляпы.
Том чувствовал, что немного голоден, хотя, в общем-то, сегодня готов был лечь голодным. Полежать часок с итальянским разговорником и заснуть. Тут он вспомнил, что решил прибавить в весе фунтов пять, потому что вещи Дикки были ему чуть свободны, да и на лицо Дикки был поплотнее, поэтому Том остановился возле бара и заказал сандвич с ветчиной и стакан горячего молока, потому что стоявший возле него у стойки мужчина пил горячее молоко. Молоко оказалось почти безвкусным, чистым и бодрящим. Наверное, такой же вкус у церковной просфоры, подумал Том.
Он с комфортом ехал в поезде из Парижа, остановившись на ночь в Лионе, а затем в Арле, чтобы посмотреть те места, которые рисовал Ван Гог. Он сохранял бодрую невозмутимость, невзирая на очень плохую погоду. В Арле дождь с холодным северо-западным ветром промочил его насквозь, когда он пытался найти те самые места, где бывал Ван Гог. В Париже Том купил прекрасный альбом с иллюстрациями Ван Гога, но не решался раскрыть его под дождем и несколько раз возвращался в гостиницу, чтобы удостовериться, то ли это место. Он осмотрел Марсель, нашел его скучным, кроме разве что Каннебьера, и отправился поездом дальше на восток, останавливаясь на день в Сен-Тропе, Каннах, Ницце, Монте-Карло, – он слышал обо всех этих местах, а когда увидел их, ощутил их невероятную духовную близость, хотя в декабре небо было покрыто серыми зимними облаками, и даже в Мантоне, в канун Нового года, не было видно толп веселящихся людей. Том в своем воображении населил эти места людьми, мужчинами и женщинами в вечерних туалетах, спускающимися по широким ступеням игорного дома в Монте-Карло, в ярких купальных костюмах, легких и блестящих, как на акварелях Дюфи, гуляющими под пальмами вдоль бульвара Дезанглэ в Ницце. Это были американцы, англичане, французы, немцы, шведы, итальянцы… Любовь, разочарование, ссоры, примирения, убийства… Лазурный Берег восхитил его – как никакое другое место из тех, что ему доводилось видеть. Такой изящный изгиб береговой линии, и названия на нем словно бусинки – Тулон, Фрежюс, Сен-Рафаэль, Канны, Ницца, Ментона, Сан-Ремо…