Когда все они, вернувшиеся с кладбища, как следует наелись и напились, когда пошли разговоры, далекие от смерти и похорон, некий Стоян Мастилович грянул песню во весь голос. Какая-то тетка напротив него закричала, и слилась песня с причитаниями. Стоян говорит: «Любил покойник спеть!» — и как бы оправдался за все.
В тот же день поздним вечером прибежал Прокопий, чтобы отхватить отцовскую косу, самую острую в округе, а вместе с ней запросил наковаленку и брусницу с бруском. Будто только ждал этого случая. Сердце у него кровью исходит, всё ему мало, не хочет видеть нашей печали и слез. Вслед за ним явился мельник и потребовал семь мешков, сотканных из лучшей шерсти, с особым рисунком посередине. После ужина приперлась Круна со своим вздернутым острым носом, которая своим умом затмила всех вокруг, начиная с Сотворения и до сего часа. Попросила венгерскую машинку шерсть чесать, первую в наших краях, которую отец привез, вернувшись из плена. Мать всем им отказала, и Круна со злостью свой нос по траве повернула и чесанула сквозь сливовый сад. А поутру, словно свататься, Мойсей заявился, который, кажется, и на похоронах не был. Попросил у нас четыре тележных колеса, привезенных из Воеводины, собранных вручную из особого железа и крепкого дерева. А день спустя эти колеса пропали. Мы так и не узнали, кто их украл, но вор побоялся их на свою телегу ставить, потому как мама сразу бы объявила: «Это мои!»
Во всех вещах все еще чувствовался отцовский глаз, который всё примечал и всем управлял. Чувствовалось, как он пальцем о стену царапается в подтверждение того, что он все еще тут. Елисавету он много чему научил. У Димитрия остался ткацкий станок, который он сам сделал из явора, с легким веретеном для сучения нитки. А Мияту досталось конское седло, на которое громоздится его Босилька со своими раскоряченными кривыми ногами. Любила она подойти к отцу и прижаться горячим женским бедром.
Напоминают об отце и его одежда, тюфяк и перина, набитая куриными перьями, сваленные в кучу на задворках. Кто-то перину распорол, и из нее летят перья, словно небо побелело и заснежило вдруг. Но только всё это сгниет. Всю ночь Круна пальцами прощупывала отцов тюфяк, мы видели это, в надежде отыскать дукат-другой, который, может, отец в болезненной горячке позабыл вытащить. И не боится ведь она в полнолуние столкнуться нос к носу с отцовской душой, которая, как Госпава говорит, мечется здесь, шатается.
Вдруг на рассвете вспыхнул огонь у самого нашего дома. Все мы, голые и босые, выбежали с шумом и криком, да только увидели, что это кто-то поджег отцовские простыни, тюфяк и перину. Огонь так полыхнул, что чуть на наш дом не перекинулся.