Такого вот, замурзанного и заплаканного, схватили меня две женщины и принялись раздевать. Ешна тащит свитер в одну сторону, Госпава — в другую. Им все равно, что голова моя не пролазит, и что швы по кромке меня хуже ножа режут. Тащат и тянут в разные стороны, словно распять меня хотят. (Я-то знаю, это Госпава мстит мне за то, что я в тот раз ей окно разбил.) Напрасно я вырываюсь и спрятаться стараюсь, все равно донага меня раздели. Совсем будто мать меня только что родила, разве что пуповины и последа нету. Смотрю, отцову одежду из дома выносят, вернее сказать, двумя пальчиками за края тащат, бросают в кучу, а потом руки тысячу раз моют. Схватили меня поперек живота и сунули в жестяное корыто с теплой водой, в то самое, где только что отца обмывали. А края его железные холодом отдают, чувствуется, миг только прошел, как их смерть коснулась. В стонах и причитаниях тонут крики мои. Драят меня ногтями и мочалами, стискивают тело стальными ледяными пальцами. Елисавета со всей силой мне задницу намыливает и промеж ног тоже, попал ей волосок под ноготь, она его и вырвала. Поднесла к носу, будто веточку полевой полыни нюхает. Госпава говорит: «Пусть хоть чистеньким на тот свет попадет», — глядя на меня, как на красавца-мертвеца. Елисавета меня малость спиртом протерла, «чтоб черви не сразу жрать принялись…»
И только Велизар мимо смотрит, видно, тоскует, что у него вся картошка на поле без дождя засохла. Или прикидывает, как ему крышу хлева залатать, потому как соломы нет и нынче не будет. Всегда он где-то в облаках витает, его ничто никогда не волнует. Будто вечно жить собирается и никогда не подохнет. Но чуток еще времени прошло, и тишина и покой настали, как в часы искупления.
Как только меня выкупали и надушили, сразу одевать принялись. Кто-то за спиной уже шепчет: «Еще не остыл, еще трупной вони нет!» Поначалу напялили на меня белую отцову рубаху (странно, что не выкинули ее в стерню), а я в одном ее рукаве целиком помещаюсь. Потом надели отцовские бриджи с галунами, после чего ботинки, которые мать на шерсть выменяла у Имоткини (мы ее еще Имоцкиней называем). Наконец очередь подошла отцовского желтого пиджака, в котором я совсем утонул, но зато он меня хоть от недобрых взглядов укрыл и от дурного глаза спрятал. В карманах отцовских всегда орехов полно было, я и сейчас слышу, как они там перекатываются. Подвернули рукава и вытащили мои запястья; тянет меня Мият за пальцы, хочет их из суставов вывернуть. Какая-то женщина с волосатым лицом, совсем как у мужика, дерет меня гребнем по волосам, причесывает. Мать вот-вот в обморок упадет, ничего вокруг не видит.