Большая слава делает имя словом: Есенин, Пастернак – как бы уже не фамилии, а слова. Слова, которых до них не было, а у нас есть. Восточная традиция, мешая призвание с лаской, оставляет поэту, как вечному общему ребенку, лишь его имя, уже без фамилии. Так в любимой Беллой Ахмадулиной Грузии (или в Грузии, столь любящей Беллу Ахмадулину…) звучат слова-имена Шота, Галактион. Дети нации. Их кличут, зовут: где вы? Идите скорей сюда, к нам! Скучно без вас…
Едва ли не впервые в истории русской поэзии имя стало емче фамилии – БЕЛЛА. И это не фамильярность со стороны читателей и почитателей. Белла Ахатовна – вот фамильярность, для самых близких.
Слава затмевает. Трудно разобраться, что слышишь, что видишь, что читаешь. Такое облако восторга, размытое по краям, как сквозь слезы. Белла… что это, стихи? Лицо? Голос? Взор, повадка? Сразу не ответишь. Белла – это… Белла. <…>
Смотрю на страницу – и слышу голос. И буква – не вполне буква, и слова – полуначертано: отрывается, отлетает от страницы. Будто ухом видишь, очами слышишь. Смотришь в книгу – слышишь голос, совет: оборачиваешься, откуда… Нет, показалось, никого…
И читатели твои, и почитатели… Их нет у тебя. Это ты у них. От упоения собственной любовью уже не виден объект ее. Кто разглядит за обласканностью – одиночество, за высокословием – застенчивость, за столь естественным, легким, безудержным звучанием – немоту и удушье? <…>
Страна, переполненная ее слушателями и читателями, наполняет зал. Слушает, не дышит, недопонимает, завороженная музыкой, но воспринимает как наследницу… Всегда для самого узкого круга – для одного тебя… и масса внимает, как один человек.
Белла всегда в стихах сочетала полет фантазии с исключительно точно описываемыми деталями тарусской природы. Поэтому я решил, что именно здесь, в городском саду на крутом берегу Оки, над обрывом с открывающимся оттуда изумительной красоты видом, неподалеку от любимой ею Марины Цветаевой и должен быть поставлен памятник Белле.
По моему представлению, он должен был стоять на кромке обрыва, чтобы восприниматься в три четверти, как со стороны городского сада, так и со стороны Оки, и при этом проецироваться на излучину реки.
Стараясь определить, кому из скульпторов доверить работу над памятником, я осознал, что меня не устроит ни один из возможных вариантов. Внутренним взором я представлял себе Беллу, читающую свои стихи перед огромной аудиторией, стоящую навытяжку, заложив руки за спину, стройную как свеча (она стояла обычно на высоких каблуках, читая по два, иногда по три часа).