Одновременно с пением я аккомпанировал себе на воображаемой балалайке, терзая и приводя в негодность рамки, приготовленные для оклеивания вощиной. Отцу приходилось их перетягивать заново. Видя бесплодность запрета, отец из куска неоструганной доски, нескольких гвоздиков и кусков проволоки слепил мне балалайку.
Потом, убедившись в ничем неодолимой тяге к музыкальному искусству, купил мне гармонь «Украина». Длительные упорные усилия Лозика, нашего соседа, великолепно игравшего на нескольких музыкальных инструментах, закончились полным фиаско. Финал гармони был печальным. Я разобрал ее на множество пищалок и «удачно» обменял их у сверстников возле клуба на кучу «полезных» и «нужных» вещей.
В шестидесятом я уже учился Дондюшанской школе. Заходя на перемене в школьную библиотеку, я почти постоянно видел сидящей у пианино дочку библиотекарши Раисы Исааковны — Таню Теслер. Она старательно разучивала какие-то мелодии по нотам, разложенным перед ней на откинутом пюпитре. Я снова воспылал надеждой стать музыкантом. Тут не надо растягивать меха, знай себе, бей по клавишам. Битие по клавишам умения музицировать не прибавило. Я стал терять надежду выучиться играть.
А может быть я стал трезвее оценивать свой «талант»? А тут еще, несмотря на мое старание, старый учитель музыки, руководитель школьного хора Сильвиан Леонтьевич Флорин принародно выгнал меня с репетиции за бездарность с единственным условием: чтобы он меня больше никогда в своей жизни не видел.
Но мне нравилась музыка. Мне нравились песни. Неумение играть и петь я решил компенсировать сочинительством. Я сочинял стихи и тут же в голове «писал» для них музыку. В самом начале шестидесятых я, прочитав в одном из номеров журнала «Юность» стихотворение, решил превратить его в песню:
Далеко, далеко Россия,
Можно милями мир обвязать.
Вспоминаются мне большие
Голубые твои глаза.
Я брожу по кокосовым рощам
Незнакомые яркие птицы.
И мне кажется, что уж проще
В этих рощах с тобой поселиться.
Мы бы пили в жару молоко,
За кокосом на пальмы влезая.
Только плохо, что ты далеко,
Еще хуже, что ты — чужая…
Я без конца пел эту песню вслух и про себя, шлифуя мелодию. Во весь голос я позволял себе петь ее только, проходя по субботам сквозь густой лес по старой узкой дороге, ведущей из Дондюшан в Елизаветовку через Плопы. Я полюбил мою песню. Даже придумал ей имя — «Далеко, далеко…»
Она привязалась ко мне настолько, что я длительное время пел ее в своей душе с утра до вечера. Не преувеличивая, скажу. Сейчас, в, мягко сказать, моем пожилом возрасте, она мне кажется мелодичнее многих утробных завываний с эстрады в исполнении некоторых, так называемых звезд. А может я просто впал в свое собственное детство? Но мне от этого хорошо. А я никому не навязываюсь и не мешаю.