Подошел директор школы, Цукерман Иосиф Леонович, капитан — артиллерист, который до сих пор ходил в кителе, на грудной части которого слева была широкая орденская планка, а справа красная и две желтых нашивки за ранения. Китель в селе называли «сталинкой». Самого директора взрослые и дети, по понятной причине, за глаза называли Виссарионом.
Повесив военную фуражку с зеленой кокардой на сучок и, присев на корточки так, что голенища его хромовых сапог спереди собрались в мелкую гармошку, он взял из кучки небольшую картофелину. Он держал ее на широкой ладони, не дуя на нее и не перекатывая, и задумчиво молчал. Потом он тихо сказал Петру Андреевичу, делая паузы после каждого предложения:
— После форсирования (название реки не коснулось моего детского сознания) в Польше мои ребята наткнулись на взорванный немецкий грузовик с картофелем. Разложили костер вокруг брошенной бочки, грелись и сушились после переправы, а в бочке пеклась картошка.
И так же тихо добавил:
— Не дойдя тридцать километров до Берлина, весь этот расчет остался там, в Германии. Молодые были ребята, красивые.
Свет померк в моих глазах. Я полагал, что он сейчас наконец-то расскажет, как он стрелял в немцев, как они убегали и падали, а он на войне пёк картошку! А его слова об оставшемся в Германии расчете тогда не достигли осознания мной факта гибели людей.
Должен сказать, что ни директор, ни Петр Андреевич, ни мой отец и другие воевавшие мои односельчане практически не рассказывали о боевых действиях. По вечерам у нас дома собирались соседи и родственники послушать последние известия. В начале пятьдесят четвертого года отец привез из Могилев-Подольска «радиво» АРЗ — небольшой радиоприемник в жестяном корпусе. После известий обсуждались и сельские новости.
Что касается войны, то рассказывали больше, кто как уцелел во время бомбежек и артподготовки, что немец бил крепко, что ели, бывало, раз в сутки, как холодно и сыро было в окопах, как редко приходили письма. Мне это было непонятно и даже обидно.
19 мая между сельским клубом и памятником расстрелянным односельчанам был сбор пионерской дружины. Вся школа была построена буквой П. Наш первый класс стоял на самом левом фланге. В центре стояли третьеклассники, с которыми мы учились в одной классной комнате. Их принимали в пионеры. Хором была произнесена клятва юного пионера. Затем были повязаны красные галстуки.
Я тоже хотел стать пионером, как Толя Ткач, Каетан Мищишин и Мишка Кордибановский. Слова клятвы в моем сознании звучали как выученное стихотворение. Они проходили как-то касательно, не вызывая каких-либо глубоких порывов. Однако я был убежден, что к пионеру в красном галстуке будет более серьезное отношение окружающих, а мои родители будут менее придирчивы.