Зуев угрюмо усмехнулся:
— Понимаете, это был вопль души, это был смертельный ужас: мир перевернулся для нее вниз головой. Она знала одно: что если есть потерпевшие поражение, то должны быть и победители. Причем, каким должен быть победитель, она знала точно — этому Гитлер учил ее соотечественников в первую очередь. И как же ей недостает теперь того, чтобы я вел себя, как скот! Лишь в этом случае ей было бы спокойно! Ее представление о том, как надлежит быть устроенным миру, осталось бы непоколебленным! А я лишил ее покоя, я заставил ее мучиться страшной мукой: думать! И она будет думать! Будет!
— Только не превратитесь в идеалиста, товарищ капитан, и не обольщайтесь тем, что она в конце концов надумает. А то, может быть, вы еще вообразите, что даже подвиг Терентьева, скажем, станет ей вскоре душевно близок!
— Не беспокойтесь, я не идеалист, я самый что ни есть реальный политик. Но как раз поэтому я нахожу, что и подвиг Терентьева должен стать ей близок и это и есть наша главная цель тут сейчас. Сумеем мы снова превратить ее в человека или нет! Сумеем, — значит, добьем Гитлера, который скрылся сейчас в самое последнее свое убежище — в закоулки души моей квартирной хозяйки. И это — самое опасное для нас убежище его! А если не сумеем выкурить его оттуда, значит, ждать нам новых вероломных нападений. Война ведь не кончена!
Зуев раскрывался передо мной по-новому. Его не пугали новые бои — мины, заложенные Гитлером в души немцев, мины ненависти к нам, презрения, коварства, жестокости, — страшное оружие, не теряющее способности срабатывать много позже того, как его заложили. Он знал их страшную убойную силу, но знал и то, что время не ждет. И, как Терентьев, шагал через минные поля напрямик.
Мне стало жаль, что уже завтра мне предстоит расстаться с ним.
Давно стемнело, но мы сидели, не зажигая света. Как всегда вечером, сильнее пахли цветы, с клумбы под окном тянуло их приторным, слащавым запахом. Воздух был неподвижный, жаркий, липкий.
Неожиданно где-то неподалеку вспыхнула чудесная родная песня. Начал ее один голос, и чувствовалось, что певец затянул ее для одного себя, не ожидая, чтоб ее подхватили. Однако сразу же понесло ее много голосов — мужских, только мужских, и оттого высокие ноты, пронзительные и страстные, мужским голосам присущие мало, еще острее входили в сердце, заставляя его сжиматься, как от невысказанной тоски.
Всю-то я вселенную проехал… —
только и успел спеть запевала. А дальше пошло, понеслось… Голоса слились, словно рекой подхватило: