Конечно же, в первые минуты они со мной и разговаривать не хотели. «Без комментариев, без комментариев», – повторял отец Кинги, пытаясь вытолкать меня за дверь и закрыть ее за моей спиной.
Но я упряма: меня выталкивают за дверь, а я лезу в окно. К счастью, буквально в окно лезть не пришлось. Я просто села на ступеньки их лачуги и не сдвинулась с места, пока они сами, дабы не привлекать внимания любопытных соседей, не впустили меня.
– Чего вы хотите от нас? – усталым голосом спросил отец Кинги, открывая дверь. – Мы уже все рассказали. Что еще вы хотите услышать?
– Хочу, чтобы теперь вы меня послушали. Потом мы с вами поговорим, если захотите, а если нет – я просто уйду без единого слова. Согласны?
Разумеется, особого выбора у него не было: он ведь догадывался – и правильно, – что если я уйду, то снова усядусь на ступеньках и буду там торчать, пока они не выполнят моей просьбы. Поэтому он жестом пригласил меня в скромную гостиную, хотя «гостиная» – это слишком сильно сказано по отношению к темной комнатушке, соединенной с кухней.
Его жена печальным голосом спросила, что я предпочитаю – кофе или чай.
– Я предпочитаю, чтобы вы оба сели вот здесь, рядом со мной, и послушали вот эту запись.
Посреди стола, накрытого липкой клеенкой, я положила диктофон, а когда они со вздохом уселись – нажала на «воспроизведение».
Услышав первые слова исповеди Кинги, ее отец резко вскинул голову и подался всем телом назад; мать тихо вскрикнула и закрыла глаза руками.
– Вы собираетесь этим нас мучить? – спросил мужчина.
– Немного. Я хочу знать, что вы об этом скажете. Слушаем дальше?
Он подавленно кивнул.
И они, больше не перебивая ни словом, слушали запись до конца.
Вплоть до этого:
«– Опиши это. Запиши каждое мое слово. Быть может, моя история спасет хоть одну мать и хоть одного ребенка. Пускай смерть Алюси не будет напрасной. Опиши это.
– Так и сделаю».
Я выключила диктофон. Родители Кинги подняли на меня глаза, покрасневшие от слез. Я ждала, когда они успокоятся и… и, черт, спросят телефон своей дочери, чтобы услышать ее голос, спросить, как она себя чувствует, когда они могут к ней приехать и спокойно поговорить. Ведь они тоже виновны в смерти внучки – они же делали вид, будто с Кингой ничего особенного не происходит! Ведь именно ее мать, когда Кинга пыталась рассказать о демонах, пожиравших ее мозг, заткнула ей рот словами: «Что ты выдумываешь, детка? Какой Калининград?»
Это они – оба – не видели ничего странного в том, что Кинга боялась упустить ребенка из виду даже на секунду. Неужели они не чувствуют себя виноватыми? Не перед Алюсей, а именно перед Кингой?